Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Но как только помещик привел в порядок новые деревни, страсти, подогретые алкоголем, возобладали, превратившись в «неутолимую жажду мук и крови человеческой». И в этом его положении «рабское покорство» окружающих «подыгрывало» тирану. «Избалованный страхом и покорностью всех его окружающих людей, он скоро забылся и перестал знать меру своему бешеному своеволию. Он выбрал себе из дворовых и даже из крестьян десятка полтора головорезов, достойных исполнителей его воли, и образовал из них шайку разбойников. Видя, что барину все сходило с рук, они поверили его всемогуществу, и сами, пьяные и развратные, охотно и смело исполняли все его безумные приказания…»[375]

Хотя повествователь не хочет верить в то, что такие дела могли совершаться в России, весь опыт отечественной словесности (и до, и после С. Т. Аксакова) показывает, что подобный разгул самых уродливых стихийных страстей, а отнюдь не идиллия совместного помещичье-крестьянского бытия есть типичное для нашего отечества свойство усадебно-поместной жизни. При этом суть не в том, что у Куролесова вдруг оказалось много свободного времени, в результате чего дело отодвинулось на задний план. Дел у хозяйственного помещика, погруженного в жизнь своей усадьбы, всегда по горло. Ушло не просто дело, а дело исключительное, являвшее собой необычную цель. А коль скоро цель эта была достигнута, исключительное стало обыденным, потеряло первоначальный интерес, а новой положительной цели при необразованности и общей утробно-растительной поместной жизни не возникало, то деятельная натура нашла способ своей реализации в цели хотя и преступной, уродливой, но зато не рутинной, по своей крайности необычной и даже снова исключительной[376].

Вот почему, вернувшись из необычного дела в привычный ход жизни, Куролесов начал куролесить по-настоящему, вроде того, как это происходило гораздо позднее по времени с тургеневским персонажем Пантелеем Чертопхановым и как это происходит, кстати говоря, и с дедом Багровым. Объединяет — при всей непохожести — эти персонажи то, что все они бунтуют, встают на дыбы против уныло-однообразного течения помещичьего и крестьянского крепостного бытия. И в этом, собственно говоря, мы и видим опровержение аксаковской благостности в его описании усадебной жизни, опровержение, объективно фиксируемое честным наблюдателем-писателем, хотя и не вполне им сознаваемое.

В описываемой Аксаковым жизни правит обычай. Право, закон здесь не проявляются, а если и дают порой ростки, то скоро гибнут в болотистой почве русской жизни. Так, никто из потерпевших от бесчинств Куролесова из-за полной бесполезности к закону не обращается, а те, кто такую попытку все же делает, как правило и наказываются этим же «законом», подкупленным куролесящим Куролесовым.

Примечательно, что, живущий по патриархально-домостроевской логике, и вступившийся за двоюродную сестру Степан Михайлович Багров не обращается к закону по поводу бесчинств Куролесова. Вместо этого он дает волю своему буйному воображению, полудикому нраву, страстям. Он, как безумный, бежит по деревне, исступленным голосом созывая дворовых и крестьян, которые, сочувствуя горю любимого барина, готовы в свою очередь разнести в пух и прах «гнездо» Куролесова. «…И вот через несколько часов трое роспусков, запряженных тройками лихих господских коней, с двенадцатью человеками отборных молодцов из дворовых и крестьян и с людьми, бежавшими из Парашина, вооруженными ружьями, саблями, рогатинами и железными вилами, скакали по парашинской дороге…»[377] Только случай не допустил столкновения двух крепостных «армий».

Конечно, сторонниками Багрова и им самим движет, нельзя не признать, благое устремление. Но их действия так же беззаконны и так же чреваты разрушением и невинными жертвами, как и действия «разбойника» Куролесова. Единственная организующая сила для тех и других — страсти их господ. Рабы, не размышляя, идут за своими господами, любые, даже преступные действия которых оправдываются, с точки зрения рабов, «всемогуществом» бар. Крепостные, дворовые и крестьяне в данном случае оказываются лишенными права на личностный и нравственный выбор, с них слагается индивидуальная ответственность за поступки, если они вообще имеют представление о таком выборе и ответственности. Помещики, подобно языческим божкам, владеют крепостной массой, а ими самими руководят их необузданные дикие страсти, порожденные не только не тронутым культурой российским бытием. Необузданная и неокультуренная страсть владеет людьми, превращая их из «подобия божия» в зверей диких. И это еще один довод против возможности осуществления столь желаемого С. Т. Аксаковым патриархального единства помещика и крестьянина, еще одна сфера, в которой оказываются бессильны установления и ценности столь почитаемого славянофилами «Домостроя».