Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Таков, как мы уже показали, помещик в романе Д. Григоровича «Переселенцы». Чудесным образом к концу романа Сер гей Васильевич Белицын осознает миражность своих маниловских прожектов усовершенствования хозяйственной жизни имения. На путь истины помещика наставляют сведения о судьбе семейства крестьянина Лапши, которое, по настоянию Белицына, было переселено в дальние степные земли, подобно, кстати говоря, тому, о чем рассказывает в своей «Семейной хронике» С. Аксаков. Жена Белицына, Александра Константиновна (существенно, что вновь и вновь именно женщина в русской классике прежде и лучше мужчины осознает суть происходящего), подвигнутая состраданием к крестьянам, дает идеальное определение положению и обязанностям помещика. «Сколько раз думала я, — кротко, но с пафосом произносит Александра Константиновна, — если б владели мы только землями да лесом, наша беспечность была бы простительна, нас можно было бы извинить за наше незнание; но ведь в руках наших живые люди, мы имеем сотни семейств, судьба которых в нашем полном распоряжении… Как христиане, как граждане, наконец просто как честные люди, можем ли мы быть беспечными? Имеем ли мы право бросить этих людей на произвол судьбы, не знать их жизней, их потребностей?.. Наше равнодушие, наше невежество в отношении к быту этого народа, который круглый год, всю свою жизнь для нас трудится и проливает пот свой, — наше равнодушие и незнание постыдно и бесчестно!.. Мы наряжаемся, пляшем, безумно тратим деньги, уважаем и принимаем за серьезное то, что в сущности вздор, и почти презираем то, к чему обязывает нас совесть, религия и все человеческие чувства… Сердце возмущается, и страшно делается, как подумаешь обо всем этом! Нет, мы живем не так, далеко не так, как бы следовало!..»[378] Возразить нечего, как нечего возразить и пафосу гоголевского Костанжогло, толстовского Левина. Другое дело, что слова, благие помыслы так и остаются не вполне или вовсе неосуществленными, а если и возникает образ их воплощения, то уж слишком веет от него утопией.

Впрочем, Белицына, например, нашла в себе «довольно энергии, чтобы применить к действительной жизни свои слова и благородные убеждения»[379]. Как же? Пристроила жену Лапши Катерину скотницей, «осыпала милостями ее семью», что хотя и возбуждало зависть дворни, но, поскольку «господа входили теперь в дела, дворовые рассудили, наконец, что не совсем безопасно давать волю страстям своим»[380]. Теперь Белицыны проводят в деревне гораздо больше времени, нежели ранее. Александра Константиновна «занимается делами, хозяйством и судьбою вверенных ей крестьян с прежнею настойчивостью, с прежнею щедростью. Она так умно распоряжается, что Сергей Васильевич не видит уже надобности подсоблять ей: он дает только советы, много гуляет, много ест, читает романы и газеты (так, его сильно занимает судьба африканских племен и распоряжения англичан в Индии), делает более или менее замысловатые проекты, обдумывает сложные политико-экономические вопросы и кушанья к обеду и не пропускает ни одного мужика, чтоб ласково не поговорить с ним»[381]. Этим ироническим пассажем, собственно, и завершается роман, оставляя двойственное впечатление от похвалы, произнесенной в адрес Белицыных, вдруг осознавших свой помещичий долг. В этой связи сходен финал и другого известного в русской литературе персонажа — возникшего гораздо позднее толстовского Константина Левина («Анна Каренина»), обращающегося от практики непосредственной хозяйственной деятельности, которая поначалу так его увлекала, к религиозно-нравственному поиску.

Возвращаясь к начатому рассмотрению героев «Семейной хроники», остановимся на следующем важном, как нам кажется, вопросе об общей социальной почве, на которой произросли Степан Михайлович и Михаил Максимович. Почва эта — положение крепостника-помещика, предопределенного обстоятельствами к тому, чтобы устраивать свою жизнь, жизнь своих близких и «вверенных» ему крестьян исключительно посредством собственного своеволия. Впрочем, и у этого своеволия было свое идеологическое основание, явное и неявное проявление которого мы постоянно ощущаем в текстах Аксакова. Этим основанием, как мы уже начали показывать, был канонический русский средневековый текст об основных ценностях, нормах и даже конкретных формах русского жизнеустройства — «Домострой».