Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Прежде всего в «Севастопольских рассказах» Толстой ставит цель выработки собственного личного правдивого представления о войне как особом катастрофическом социальном феномене. Приглашая к этому читателя, он пишет, что вы «увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…»[481]. И еще — в отношении собственного философско-художественного метода: «Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. (Разве эти слова не о проверке содержания прежде истинных смыслов и ценностей, не об их новой иерархии? — С. Н., В. Ф.)

Ни Калугин… ни Праскухин… ни Михайлов… не могут быть ни злодеями, ни героями повести.

Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда»[482].

Представление Толстого о войне, данное в «Севастопольских рассказах», существенно отличается то того, которое находим в «Казаках» или, например, в повествовании «Набег. Рассказ волонтера». Вспомним, что в «Казаках» герой Толстого только прикасается к войне, еще не погружаясь в ее безжалостное и всепоглощающее нутро. Так, Дмитрий Оленин, как и казаки, для участия в военных действиях лишь время от времени отрывается от повседневной не хлопотной станичной жизни, в которой чуть ли не главное место занимают нескончаемые дружеские кутежи, посиделки с девчатами, офицерские сходки. Для героев «Казаков» война идет как бы вахтовым методом, то есть постольку, поскольку сами они назначают ее себе и свое ей занятие, в том числе для получения наград, чинов, захвата лошадей и имущества горцев.

Или, к примеру, несколько картин из «Набега». Вот командующий русским отрядом наблюдает поле боя:

«— Какое прекрасное зрелище! — говорит генерал, слегка припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

— Очаровательно! — отвечает, грассируя, майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к генералу. — Истинное наслаждение — воевать в такой прекрасной стране, — говорит он.

— И особенно в хорошей компании, — прибавляет генерал с приятной улыбкой»[483].

А вот молодой поручик К. полка, «который пришел к адъютанту изливать свою досаду и негодование на людей, которые будто интриговали против него, чтобы его не назначили в предстоящее дело. Он…был глубоко возмущен и огорчен, что ему не позволили идти стрелять в черкесов и находиться под их выстрелами; он был так огорчен, как бывает огорчен ребенок, которого только что несправедливо высекли…»[484]

.

Или еще одна, вовсе не эпизодическая, фигура «Набега» — храбрый молодой поручик Розенкранц, в равной мере воинственно усердствующий и фрондирующий при любом удобном случае. Мы видим его, когда он возглавляет разграбление чеченского аула, захватывает в плен беспомощного старика с целью его дальнейшего обмена, а также, рискуя жизнью, спасает из горящего дома двух голубей. При этом он «был убежден, что чувства ненависти, мести и презрения к роду человеческому были самые высокие поэтические чувства»[485].

Впрочем, уже в «Набеге», ближе к финалу, появляется фигура молодого прапорщика Аланина, который бессмысленно гибнет, затевая атаку на чеченцев, засевших на возвышенности в лесу. Но гибнет он, что важно отметить в преддверии сравнений с «Севастопольскими рассказами», по собственной бесшабашности и, что называется, глупости. «Ничего не боится: как же этак можно!..Глуп еще — вот и поплатился», — заключает один из старых солдат. То есть на Кавказе война для дворян являет свое гибельное лицо чаще в силу проявляемой ими неосторожности, а вовсе не как почти абсолютная неизбежность. Но говорить так можно лишь о явлении уже развернувшемся. А что стало причиной его появления?

В повествовании «Рубка леса. Рассказ юнкера» Толстой прямо задает главный для понимания Кавказской войны извечный российский вопрос: зачем здесь находится русский воин? И ответы, которые автор вкладывает в уста своих героев, не выдерживают критической проверки ни с позиций общечеловеческих норм, ни христианства, ни вообще здравого смысла. Вот один из офицеров, давно служащий на Кавказе: «В России ведь существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то обетованная земля для всякого рода несчастных людей…И что смешно, — продолжал он, — что здесь ужаснейшая драма разыгрывается, а сам ешь битки с луком и уверяешь, что очень весело. Вино есть, Николаев? — прибавил он, зевая»[486].

Впрочем, в ранний период своего творчества Толстой лишь ограничивается фиксацией самого явления «ужаснейшей драмы» войны. К его подробному анализу он подойдет в более зрелые годы. А пока с точностью бытописателя продолжает изучение личностных мотивов участия в Кавказской войне своих героев.