Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Вообще грязь, а на самом деле — растворенная в воде, разбавленная водой земля (в том числе и земля-кормилица, и мать-сыра земля) играет роль сопутствующего элемента в толстовских описаниях могущего каждое мгновение состояться перехода человека от жизни к смерти. Вспомним, что такая же «грязь» сопровождает путь умирающей от чахотки барыни в рассказе «Три смерти», и в особенности символична она в момент остановки кареты с умирающей на одной из станций. В рассказе экипаж барыни стоит прямо посередине грязи, и сил выбраться из нее на сухое место у умирающей, в отличие от сопровождающих ее, нет. Образ этот — как бы предуведомление всем умирающим о том, что земля уже готова принять их в свое мягкое нутро. И они хотя и по-разному реагируют на этот сигнал, но все же не так, как собирающиеся жить дальше. Эти последние через грязь перебираются, от грязи отмываются, как-то грязь преодолевают.

Очерк завершает толстовское восхищение неколебимой силой русского духа. «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы… в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать… Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине»[497]

.

Провозглашая славу русскому духу, Толстой возвышается до еретической с государственнических позиций мысли: всякая война противна человеческой природе. И «или война есть сумасшествие, или, ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать»[498].

Но правда Крымской войны в том, что герой Севастополя — русский народ защищает свою землю. Социальный эгоизм, ложь общества, в том числе армейской верхушки, офицерства, колеблют эту правду. Писатель глубоко разочарован в русском офицерстве. Еще в Севастополе он сочиняет гневную записку, адресованную великому князю, о состоянии русской армии. В записке Л. Толстой говорит об ужасающих условиях, в которые поставлена жизнь «угнетенных рабов» — солдат, принужденных повиноваться «ворам, угнетающим наемникам, грабителям», о низком моральном и профессиональном уровне офицерства. Об этом же он повествует и во втором цикле рассказов.

В центре толстовского анализа русских командиров — несколько типов офицеров. Первый из них — штабс-капитан Михайлов. Пехотный офицер, не очень далекий, но рассудительный, честный и склонный к порядочности. Он занимает как бы серединное положение между двумя группами офицеров, сложившимися даже и в военных условиях, несмотря на то, что над всеми ними ежеминутно возникает смерть. Группы эти — аристократы и неаристократы. Здесь Толстой касается любимой своей темы — искусственности социальной жизни человека, темы ложных ценностей, которые не всегда рушатся и перед лицом смерти. «Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде — даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти из-за высокого убеждения. Тщеславие!

Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века»[499]

, — восклицает автор.

Михайлову очень хочется быть ближе к «аристократам», но он и робеет их, мучительно переживая свою неуклюжесть, простоту. Читатель видит его неустроенное жилище, денщика Никиту с взбудораженными сальными волосами, становится свидетелем его предчувствий: «Наверное, мне быть убитым нынче…» Михайлов успокаивает себя «понятием долга», которое, по замечанию автора, особенно развито у людей недалеких.

Михайлову противопоставлен кружок офицеров-«аристократов», которые, кажется, во всех отношениях выглядят выгоднее его. Но существенной чертой Михайлова, поднимающей его над «аристократами», оказывается его неспособность притворяться, может быть, как раз в силу его недалекости. Так, «аристократы» всякий раз декорируют свое поведение, поступки, лгут, демонстрируя свою удаль, храбрость во время редких посещений бастионов. Декорации разрушаются, как только эти офицеры оказываются один на один с суровой правдой войны.

Но что же такое эта «правда», как ее понимает автор очерков? Правда — это те солдаты, которых встречают по пути на бастион «аристократы» и пытаются отчитывать за трусость. И перед этой правдой иному «аристократу» становится стыдно за себя.

Правда также в тех переживаниях, которые испытывает «аристократ» Праскухин за мгновение до смерти, терзаясь мыслью, не напрасно ли он струсил, может быть, бомба упала далеко, а потом проникается холодным, исключающим все другие мысли ужасом, когда видит бомбу в аршине перед собой.