Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В синтезирующей части очерков «Севастополь в августе 1855 года» образ города, в котором раскрывается противостояние естественной и искусственной жизни, дан через индивидуальный характер поручика Михайлы Козельцова. Козельцов — офицер недюжинный. Обычно он первым делал все, что считал правильным и что ему самому хотелось, а другие уже делали то же самое и были уверены, что это хорошо. Более всего замечательна была его натура «самолюбивой энергией», чертой резкой и поразительной. Он не понимал другого выбора, как первенствовать или уничтожаться. Самолюбие было двигателем его внутренних побуждений.

Читатель застает Козельцова в тот момент, когда он направляется в Севастополь из госпиталя, где лечился после ранения осколком в голову. По дороге Козельцов встречается с другими офицерами, едущими в том же направлении. Дорога в Севастополь подавляет своей прозаической суровостью тех, кто мечтал о подвигах и славе на полях сражений. Автор иронизирует над «патриотическими» чувствами некоторых из военных, скоро испаряющимися на этой дороге. Вот один из таких офицеров, очутившись с изжогой и запыленным лицом на станции, где встретился с курьером из Севастополя, рассказавшим ему про ужасы войны, и прождал двенадцать часов лошадей, «уже совершенно раскаивался в своем легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперед как на жертву»[504].

Этот офицер, продолжает Толстой, действительно бы стал героем, если бы сразу попал на бастионы. А теперь ему надлежит вынести на себе тот груз моральных испытаний, которые и могут сделать его в конце концов «тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера»[505]. Михаил Козельцов неожиданно для себя встречается в дороге с младшим братом Владимиром, юношей семнадцати лет. Оказалось, он просился в Севастополь, потому что «совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество»[506]. Восторженный юноша воображал своего брата героем и в то же время немножко стыдился его несветскости, смотрел отчасти свысока и даже хотел образовать старшего. Вместе с тем старшему уже приходится оплачивать карточный проигрыш младшего, что последний глубоко переживает и предается мечтам о своих будущих подвигах, в которых он обязательно должен спасать Михайлу. Тот прерывает мечтания младшего фразой: «Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!» Действительно, Володя, шаг за шагом погружаясь в прозу войны, начинает постигать сказанное братом.

Владимир Козельцов — один из первых образов молодого человека у Толстого, трудно осваивающего повседневную прозу жизни, отягченную здесь еще и прозой войны. Семнадцатилетнего юношу настигает чувство «одиночества и всеобщего равнодушия к его участи». «Один, один! Всем все равно, есть ли я, или нет меня на свете», — думает он с ужасом. «Это сознание одиночества в опасности — перед смертью, как ему казалось, — ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце… „Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя, за которого с наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!“…»[507]

Размышления эти оттеняет здравый смысл его денщика, идущего рядом и не устающего пенять хозяину на то, что и из губернии можно было выехать попозже, не столь скоропалительно, да и брату Михаилу не нужно было из госпиталя на фронт торопиться — жил бы и жил в свое удовольствие, а то выписался не долечившись.

Утвердиться в твердом и мужественном поведении в условиях постоянной опасности толстовский герой находит возможность лишь обратившись к Богу. «Ежели нужно умереть, нужно, чтоб меня не было, сделай это, Господи, — думал он, — поскорее сделай это; но ежели нужна храбрость, нужна твердость, которых у меня нет, — дай мне их, но избави от стыда и позора, которых я не могу переносить, но научи, что мне делать, чтобы исполнить твою волю».

Детская, запуганная, ограниченная душа вдруг возмужала, просветлела и увидела новые, обширные, светлые горизонты[508].

Мысли о смерти, определяющие рефлективное бытие любимых героев Толстого (Анатоль Курагин, например, чужд подобных размышлений), тревожат и Владимира. Очищающая его душу молитва органично перерастает в молитву автора. «Господи великий! Только ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к тебе из этого страшного места смерти, — от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и Георгии на шею, но со страхом чующего близость твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего тебя скорее дать ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да, ты не уставал слушать мольбы детей твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды»[509].