Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Правда в той короткой, всего в одно предложение, главке, которая звучит так: «Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей — с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило»[500].

Смешение ужасного и прекрасного. Прекрасное, по Толстому, — все то, что дарует природа. Ужасное — от человека. Человек, живущий неподлинной жизнью, теряет критерии добра и зла и порождает ужас в себе и в окружающих. Солнце, которое поднимается в «Севастопольских рассказах» над цветущей долиной, впоследствии сыграет свою значительную роль и в Бородинском сражении в «Войне и мире», обозначив в этой великой схватке праведные силы.

В «Севастопольских рассказах» у Толстого впервые появляются и «маленькие Наполеоны», «маленькие изверги», готовые сию минуту затеять сражение, убить сотню человек для того только, чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья. Именно они есть носители того агрессивного эгоизма, который противостоит естеству жизни. Мысль о разрушительной силе этого противостояния найдет полное развитие в эпопее, как и утверждение естественной жизни и смерти, их неуничтожимости в мироздании.

В последней главке очерка Толстой раскрывает свое писательское кредо, показывая равенство как нападающих, так и защищающих перед громадностью Природы и Смерти. «На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим»[501].

Кажется, этот миг единения, когда смешиваются языки, и в смысле — народы, и в смысле — их речи, уже навеки останется нерушимым, поскольку каждый чувствует и переживает свою вину перед противником. Но в настоящих условиях, а возможно, и в любых иных единение людей невозможно. Собственно, эта мысль — об имманентном противостоянии человека человеку в социуме — никогда не оставляет Толстого ни в его творчестве, ни в жизни. Завершающие абзацы напоминают читателю о страницах «Детства», где маленький Николенька Иртеньев слышит у гроба матери крик пятилетней крестьянской девочки и сам дико кричит, потрясенный страшным образом Смерти, явление которой спровоцировано эгоизмом «маленьких Наполеонов».

В «Севастопольских рассказах» автор приглашает читателя взглянуть на десятилетнего мальчика в старом отцовском картузе, в башмаках на босу ногу и нанковых штанишках, поддерживаемых одною помочью, который с самого начала перемирия вышел за вал и ходил по лощине с тупым любопытством глядя на французов и на лежащие на земле трупы. Он собирал голубые полевые цветы, в изобилии усыпавшие долину. «Возвращаясь домой с большим букетом, он, закрыв нос от запаха, который наносило на него ветром, остановился около кучки снесенных тел и долго смотрел на один страшный, безголовый труп, бывший ближе к нему. Постояв довольно долго, он подвинулся ближе и дотронулся ногой до вытянутой окоченевшей руки трупа. Рука покачнулась немного. Он тронул ее еще раз и крепче. Рука покачнулась и опять стала на свое место. Мальчик вдруг вскрикнул, спрятал лицо в цветы и во весь дух побежал прочь к крепости»[502].

Толстой указывает на катастрофу, к которой ведет человеческий эгоизм, разрушающий естество жизни и лучшее в человеке. Сейчас, говорит автор, эти толпы людей, вывесивших флаги перемирия, улыбаются друг другу. Им, христианам, исповедующим один великий закон любви и самоотвержения, остается теперь в раскаянии от зрелища того, что они сделали, упасть на колени перед Богом и со слезами счастья обняться, как братьям. Но этого не происходит. «Белые тряпки спрятаны — и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия»[503]. Так не безумен ли, действительно, человек, способный на такое?