Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Фильм Швейцера настолько привязан к мировоззренческим позициям своего времени, что в его желании приблизить XIX век к современному ему зрителю проступают невольные аллюзии, связанные с недавними годами сталинщины. Во всяком случае посещение Нехлюдовым тюрьмы, медленное движение в цепочке очереди с другими посетителями, когда надзиратель пересчитывает их, попытки отгородиться от воплей заключенных и их близких, надеющихся перекрыть стоящий вокруг ор, — все это лежало на поверхности памяти советских людей из 1930–1950-х годов и в 1960-е.

Такое построение сюжета — как бы параллельно сюжетной конструкции толстовского романа — с неизбежностью привело к тому, что Швейцер в рамках своего представления о Толстом и конфликте «Воскресения» должен был убрать заключительную главу произведения, где Нехлюдов читает Евангелие. Между тем и эта, и содержание нескольких других последних глав романа чрезвычайно важны для мировоззренческой концепции Толстого.

В фильме Катюша уходит с Симонсоном, поскольку он лучше Нехлюдова, не достигшего того уровня социально-идеологического, нравственного прозрения. В романе же она по-прежнему любит Нехлюдова (во всяком случае, так тому представляется) и думает, что, связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освободит Нехлюдова, и радуется тому, что исполняет эту жертвенную миссию, но и страдает вместе с тем, расставаясь с любимым. Этот религиозно-жертвенный акцент связан с креном толстовского сюжета в сторону общечеловеческих проблем и продолжается на последних страницах произведения.

В романе Толстой находит чрезвычайно выразительный ход — заставляет своего героя быть гидом некоего англичанина, задумавшего совершить экскурсию по пересыльной тюрьме. И то, что в этой экскурсии кажется англичанину нарушением всякой логики, здравого смысла и даже закона Божьего (он, кроме прочего, еще и проповедует спасение верою и искуплением), Нехлюдовым воспринимается как толчок к высшему просветлению. Попытки общения англичанина с заключенными выглядят примерно так же чужеродно, как французская речь в начале эпопеи «Война и мир». Его миссия — профанация веры. Не зря над ним смеются арестанты, хотя смех вообще в прозе Толстого явление редкое.

«От каторжных перешли к пересыльным, от пересыльных к общественникам и к добровольно следующим. Везде было то же самое: везде те же холодные, голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные, запертые люди показывались, как дикие звери.

Англичанин, раздав положенное число Евангелий, уже больше не раздавал и даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно, подавили и его энергию, и он шел по камерам, только приговаривая „All right“ („прекрасно“) на донесения смотрителя, какие были арестанты в каждой камере. Нехлюдов шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность»[681].

В описании Толстого возникает образ не частных страданий, а глобальной катастрофы, образ мировой болезни, на фоне которой миссия англичанина действительно кажется жалкой и смешной.

Затем происходит встреча с неким стариком из арестантов, которой и превращается в своеобразного провозвестника Апокалипсиса, переводя происходящее в область мировой катастрофы, на что проповедник-англичанин называет старика полоумным.

Но именно вслед за странными речами старика и образом умершего Крыльцова, который еще вчера был возбужденно-озлобленным, страдающим, а теперь выглядел спокойным, неподвижным и страшно прекрасным, Нехлюдов погружается, без преувеличения, в мировую скорбь.

«Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его.

В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа»[682]

Ответ Нехлюдов находит в Евангелии — в том самом Евангелии, которое оставил ему на память англичанин и которое было таким беспомощным в руках проповедника-иностранца. Этот ответ весьма прост, как просты и слова мужика, перепахавшие в свое время Константина Лёвина.