Русское молчание: изба и камень

Самое лучшее в однотомнике – это необыкновенно язвительный, саркастический комментарий Блуа под названием «Толкования общих мест»: «себя не переделаешь», «бедность – не порок», «витать в облаках», «убивать время», «крайности сходятся» и т. д. Вообще говоря, писатель он был удивительный, странный, непонятный и глубоко несчастный: большинство его текстов есть ядовитое поношение того, что когда-то именовалось ценностями буржуа, а сегодня тем, чем собственно и жива уже не только Франция, но и вся современная цивилизация. В Блуа сочетается несочетаемое. В истовом католике есть что-то и от библейского пророка, бичующего свой народ, и подпольного человека Достоевского, и одновременно нищего аристократа, презирающего убожество современной жизни. Что, кроме силы и власти, можно противопоставить богатству в этом мире? Богатыми пытаются быть все, даже церковь, если она не будет богатой и сверкать золотом, кто ее будет уважать?

Мы живем в такие времена, когда «монетаризм» поглощает собой все: и политику, и власть, и культуру. А противопоставить бедность, евангельскую духовную нищету богатству, то же самое, что туземцев с их луками и стрелами – танкам и самолетам. Голос Блуа, раздавшийся из самой буржуазной страны на свете, это еще один глас вопиющего в пустыне. Интересно бы знать, кто его услышит и поймет в сегодняшей России.

Метафизическое путешествие Рене Домаля

Я хочу быть поэтом – и насилую себя ради того, чтобы превратиться в ясновидца… Цель одна – достичь неведомого путем расстройства всех своих чувств.

Артюр Рембо

Испокон веков люди создавали тексты, которые сами по себе никогда не были самоцелью. Они писались либо для того, чтобы свидетельствовать о каких-нибудь событиях, либо чтобы просвещать и научать, либо, наконец, чтобы выразить некий духовный или метафизический опыт вне дидактических побуждений. Поэты средневековья и Возрождения стремились в текстах передать свои мистические переживания, а добрая половина мистиков – от Симеона Нового Богослова до Ангелуса Силезиуса – были поэтами; во многом схожие причины порождения текстов можно обнаружить у романтиков – от Блейка до Новалиса. То, что текст становится ценностью сам по себе, а его значимость определяется исключительно искусством его создания, а поэтом именуется человек, впадающий в подобие наркотической зависимости от слова как такового – изобретение не столько Нового, сколько Новейшего времени.

Русский символизм, будучи одной из последних коллективных попыток «теургии» и одновременно сопротивления этой повальной эпидемии со времен «парнасцев», Флобера или Уайльда и вплоть до Набокова, захватившей весь подлунный мир, – был попыткой слияния жизни, литературы и мистического опыта воедино, оказавшейся полной неудачей. А история символизма, если верить Ходасевичу, превратилась в историю разбитых жизней. Поэтому во второй половине нашего века, в эпоху «победившего акмеизма», не только поэт-визионер, как Даниил Андреев, но и поэт-метафизик, как Рене Домаль, для которого текст был, прежде всего, ступенькой к трансцендентному, кажутся недоразумением или анахронизмом.

Впрочем, если быть точным, преодолеть и разрушить искусство в двадцатом веке пытались почти все. Р. Домаль – наследник и почитатель «проклятых поэтов» девятнадцатого века, в первую очередь главных «разрушителей литературы» Лотреамона и Рембо, – был младшим современником Батая, Бланшо, Бретона и сюрреалистов, поднимавшихся на штурм художественных твердынь с неменьшей неистовостью: он был им в чем-то очень близок, но вместе с тем бесконечно далек. Близок – в опыте запредельного, в переступании границ сознания, в разрушении традиционных форм, в стремлении к абсолютной трансгрессии любым путем: через гашиш, опиум, кокаин, алкоголь или пары эфира, через увлечение альпинизмом, через самоистязание и боль. Но если опыт его современников – от Батая до Жене – был всегда сознательно постулируемым опытом чистой негативности, бунта без цели и тотального самоутверждения, то история Домаля – это, скорее, история духовного прорыва, оборвавшегося, однако, на полпути. Если наставниками того же Батая были Ницше, Гегель (интерпретируемый как создатель негативной диалектики), Л. Шестов или А. Кожев, то для Домаля и его друзей ими стали Рене Генон, а затем и Гурджиев.