Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Крепостное право, фактически давно ставшее рабством, не могло не бросаться в глаза иностранным наблюдателям. «Крестьяне — настоящие невольники, подчинённые деспотичной власти своих господ, их можно передавать с их личным имуществом. Ничего они не могут назвать своим собственным…», — отмечал Уитворт. Очевидно, Пётр понимал позорность этого явления и пытался сгладить его наиболее отталкивающие черты. Об этом свидетельствует его указ от 15 апреля 1721 г.: «Обычай был в России, который и ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продает врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь и сына помещик продает, отчего не малой вопль бывает: и Его Царское Величество указал оную продажу людям пресечь; а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то бы хотя по нужде и продавать целыми фамилиями или семьями, а не порознь, и о том бы при сочинении нынешнего Уложенья изъяснить, как Высокоправительствующие Господа Сенаторы заблагорассудят». Историки спорят, имел ли этот указ рекомендательный или обязательный характер, в любом случае, «обычай» этот искоренить не удалось. Причём покупали крепостных не только помещики, но и сами крепостные с разрешения владельцев. Так, в 1718 г. крестьяне Юхотской волости, принадлежавшие Б. П. Шереметеву, приобрели на Белоозере целую партию тамошних крестьян, «для взятья» которых ездил по приказу фельдмаршала его денщик[405].

При Петре, правда, произошла фактическая ликвидация холопства (формальной отмены не производилось). Холопы растворились среди крепостных. Само слово стало вытесняться из официального дискурса. Специальным указом письменное обращение к монарху «холоп твой» заменялось на «раб твой», причём последнее стало общим формуляром для всех слоёв населения (ранее «холопами» подписывались только служилые люди).

Возникшие в 1723 г. из черносошных крестьян Севера, инородцев Поволжья, пашенных крестьян Сибири и однодворцев Юга государственные крестьяне (19 % от всей крестьянской массы) также не были вольными людьми: «Привязанные к тяглу, фактически лишённые свободы передвижения и социальной мобильности, государственные крестьяне становились, в сущности, крепостными государства»[406]. Да, собственно, никаких вольных людей петровское законодательство не признавало — не привязанные к тяглу «вольные и гулящие» «автоматически приравнивались к беглым, то есть преступникам, и преследовались по соответствующим законам»[407].

Как видим, и в сословной политике Пётр оказался скорее не новатором, а радикальным завершителем дела своих предшественников.

Европейский контекст

То, что петровская Россия, несмотря на все преобразования, разительно отличалась от западноевропейских стран, было очевидно тем русским людям, которые долго жили за рубежом. Даже если речь шла об «абсолютистской» Франции Людовика XIV. Посол в Голландии А. А. Матвеев, находившийся в 1705–1706 гг. с дипломатической миссией в Париже, так писал об особенностях французского «абсолютизма», подспудно сравнивая его с отечественным вариантом: «Но хотя то королевство деспотическое, или самовладечествующее, однако… самовластием и произвольным николи же что делается разве по содержанию законов и права, который сам король, и его совет, и парламент… нерушимо к свободе содержит всего народу… В том государстве лутчее всех основание есть, что не владеет там зависть, к тому ж король сам веселится о том состоянии честном своих подданных, и никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет ни последнему в том королевстве учинить какова озлобления или нанесть обиды… Доброе состояние и безобидное народу Франции. Ни король, кроме общих податей (хотя самодержавной государь), никаким насилованием не может особливо ни с кого взять ничего, разве по самой вине, свидетельствованной против его особы в погрешении смертном, поистинне разсужденной от парламента, тогда уже праву народному не указом королевским конфискациа, или опись его пожитков, подлежать будет». В частном письме тот же Матвеев сообщал: «…хотя обносилось, что французы утеснены от короля, однако то неправда: все в своих волях без всякой тесноты и в уравнении прямом состоят, и никто из вельмож нимало не озлобляется, и ниже узнать возможно, что они такую долговременную и тяжелую ведут войну [за Испанское наследство]».