Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Почему петровские реформы не привели к изменению основ московской социально-политической системы? Симпатизировавшие Петру иностранные наблюдатели полагали, что всё дело в косном, варварском материале, с которым царю-реформатору приходилось иметь дело. Так, по мнению Кампредона, в русском народе «до того вкоренилось отвращение к просвещению и к справедливости, что даже страх наказаний не в состоянии заставить его следовать правилам чести, честности и наукам, преподаваемым ему Его Царским Величеством… Наклонность россиян к обману родится вместе с ними и развивается в них воспитанием и примером родителей. Их плодовитость в изобретении средств обманывать — бесконечна; не успеют открыть одного, как они тотчас же выдумывают десять других. Это главный рычаг их деятельности…». Юст Юль утверждал, что для русских «справедливость и право… недействительны». «…Везде известные определённые правила служат руководством; но вы знаете здешний народ, всегда готовый нарушать всякое право, следуя минутному влечению», — писал барон Сент-Илер ганноверскому посланнику Ф. Х. Веберу. Вспоминая о повальной коррупции российской элиты, трудно хотя бы отчасти не оправдать эти резкие суждения.

С другой стороны, а хотел ли Пётр копировать сами принципы европейской цивилизации? Очень сомнительно! Петровское «западничество» носило скорее прагматический характер, его логику, как мне кажется, верно реконструировал А. Д. Градовский: «…такие-то учреждения существуют в этом государстве, и оно по своему образованию, могуществу и богатству превосходит Россию; причина этого превосходства несомненно хорошие учреждения, следовательно, если Россия будет обладать такими учреждениями, то и она станет наряду с европейскими государствами»[408]. Но Пётр не видел прямой, непосредственной пользы от европейских прав и свобод, более того, был уверен, что «английская вольность здесь неуместна, как к стене горох». И в этом он был по-своему прав: несомненно, если бы русская элита обрела права, аналогичные правам западноевропейских благородных сословий, осуществить в России столь непопулярные у всех слоёв населения реформы вряд ли бы удалось. Только обладая неограниченной властью московского самодержца, первый российский император смог их продавить, да и то лишь частично.

Пётр издал огромное количество законов (так и не приведя их в какую-либо систему), среди прочего — «беспрецедентный в мировом законодательстве указ»[409] о… необходимости соблюдать законы (1722), из которого ясно: с исполнением последних в тогдашней России дело обстояло из рук вон плохо: «…всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и ещё есть… того ради сим указом, яко печатью все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякия дела вершить и располагать не против регламентов…». (Современники давали похожие оценки: «…а у нас… судная расправа никуды не годная, и какие указы Его Императорскаго Величества ни состоятся, вси ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает», — писал И. Т. Посошков.) Но самого законодателя совсем не вдохновляла идея незыблемости тех законов, которые связывают произвол не только подданных, но и суверена.

Датский посол Вестфалей рассказывает в одном из дипломатических донесений 1715 г. о весьма характерном разговоре с «революционером на троне». Последний возмущался тем, что такой великий монарх, как Людовик XIV, предмет его восхищения, мог установить регентство герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV: дескать, не следовало отдавать ребёнка в руки человека, способного его отравить и завладеть престолом, а если регент сам достоин стать королём, надо было передать трон ему. Вестфалей отвечал, что основополагающие законы Франции обязывали Людовика передать регентство в руки ближайшего по крови принца, пока его прямой наследник не достигнет совершеннолетия. Король Франции не может назначить преемником любого, кого пожелает, — такой акт был бы лишён юридической силы. Пётр решительно не согласился с датчанином и назвал «величайшей из жестокостей принесение безопасности государства в жертву обыкновенному установленному праву престолонаследия». Впрочем, как известно, регент не отравил малолетнего короля и не завладел французским троном. А вот «державный плотник» ради сохранения своей политической линии уничтожил своего сына и законного наследника — царевича Алексея, находившегося в негласной оппозиции к отцовской политике.