Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Но всё же монаршее слабоволие было не абсолютным. Гурко оговаривается, что «если Николай II не умел внушить свою волю сотрудникам, то и сотрудники его [в определённых вопросах] не были в состоянии переубедить… Царя и навязать ему свой образ мыслей. Мягкохарактерный и потому бессильный заставить людей преклоняться перед высказанным им мнением, он, однако, отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений». Но таким образом проблема только усложнялась — не обладая способностью повелевать, Николай Александрович упорно пытался быть сильным правителем, поднимая на свои немощные плечи совершенно непосильную для них ношу. Тот же Гурко вспоминает: «…в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух по существу совершенно противоположных свойств характера: при своём стремлении к неограниченному личному произволу он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя — властным авторитетом личности — Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним». «Слабосильный деспот», — очень точно определил личность императора П. Н. Дурново. Как справедливо полагал Гурко, главной причиной крушения Российской империи и стало стремление венценосца «осуществить такой способ правления, который не соответствовал мощи его духовных сил. Иначе говоря, быть самодержцем, не обладая необходимыми для этого свойствами». Не случайно некоторые чуткие современники (В. О. Ключевский, по свидетельству А. А. Кизеветтера, В. Н. Коковцов, по свидетельству Н. Н. Покровского) были уверены, что Николай II — последний российский монарх.

Стоит уточнить, что те намерения, на которых упорно стоял государь, не представляли собой какой-то цельной и продуманной программы — на это он по свойствам своего ума не был способен. В ряде случаев он легко менял мнения, уступая нажиму министров или родственников. С ним «никогда нельзя знать, что он вздумает предпринять на следующий день» (С. Ю. Витте). Так, в конце 90-х царь сначала, под влиянием Победоносцева, отклонил предложение Витте о создании комиссии по крестьянскому делу, затем согласился с Витте, но позже, вняв доводам Дурново, решил всё-таки с комиссией повременить. Тогда же в.к. Александр Михайлович убедил государя в невыгодности допущения в Россию иностранных капиталов, но вскоре его обратно переубедил Витте. Очевидно, эти, как и многие другие, вопросы текущего управления императора не слишком занимали, и он был к ним более или менее равнодушен. Характерно, что он не тратил много времени на выслушивание министерских докладов, редко продолжавшихся более 20 минут, иначе монарх начинал скучать, поэтому некоторые сановники специально старались его рассмешить. Не читал он и записок более 2–3 страниц, в связи с чем Киреев возмущался: «Да это ведь ужас! Наша государственная жизнь протекает с силой внимания 5-и, 6-и минут».

Но, несомненно, были вопросы, для Николая Александровича принципиально важные, взгляды на которые он не менял, несмотря ни на что. Например, продвижение России на Дальний Восток, приведшее к Японской войне. Или канонизации новых святых (прежде всего Серафима Саровского). Или твёрдый отказ отменить ограничительные меры в отношении евреев. Или решение лично возглавить армию в разгар Мировой войны, вопреки мнению большинства министров. Легко заметить, что все указанные примеры связаны с исполнением царём своей государственно-религиозной миссии, какой он её видел, — это не «мелочи» практической жизни, а великие свершения, имеющие благословение Свыше. Причём наличие благословения определялось не официальной Церковью, а данными интимного религиозного опыта императора, писавшего П. А. Столыпину о своей позиции в еврейском вопросе: «Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос всё настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать её велениям. Я знаю, вы тоже верите, что „сердце царёво в руцех Божиих“. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ». Впрочем, «внутренний голос» нередко питался внушениями близких людей и разного рода сомнительных «духовных авторитетов». Успех в дальневосточной политике венценосцу предсказывал «лионский магнетизёр» месье Филипп, а отъезд на фронт в 1915 г. одобрил «друг» царской семьи — Григорий Распутин. По наблюдениям В. Н. Коковцова, царь оптимистически «верил в то, что он ведёт Россию к светлому будущему, что все ниспосылаемые судьбою испытания и невзгоды мимолётны и, во всяком случае, преходящи».