Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Политический курс первых лет царствования Николая II мало отличался от отцовского «подмораживания». Робкие надежды на реформы в связи со сменой монарха очень скоро угасли. Речь молодого царя 17 января 1895 г. перед представителями Тверского земства, в которой стремление русского общества к участию в делах внутреннего управления было безапелляционно названо «бессмысленными мечтаниями», вызвала бурю возмущения практически во всех сегментах образованного класса. Даже чуждавшийся политики Лев Толстой сел писать полемическую статью. Молодой марксист П. Б. Струве в «самиздатской» прокламации обвинил самодержца в том, что он бросил вызов русскому обществу: «Вы первый начали борьбу, — и борьба не заставит себя ждать». Старый славянофил Киреев сетовал в дневнике: «Только и толков, что про несчастную речь Государя! Поистине несчастная! Впечатление самое удручающее… Ясно, что тут произошло крупное недоразумение. Ошибка тут двойная. Во-первых, земство призвано законом участвовать в делах внутреннего управления. Во-вторых, и в особенности во всём адресе [Тверского земства] нет ни слова об участии в управлении, много говорится о том, что желательно, чтобы правда доходила до Государя. Но можно ли что-либо возразить против такого желания! Очень жаль, и очень неудачный дебют!».

Вплоть до 1905 г. в стране в целом сохранялась политическая система прежнего царствования — неограниченность самодержавного произвола и отсутствие единства в системе управления. В полной мере продолжали существовать автономность главных министерств (наибольшим весом обладали Минфин и МВД), ведущая роль министерских докладов, игнорирование Госсовета и т. д.: «…фактически имелись кучка сменявшихся в пределах управления отдельными отраслями народной жизни олигархов и отсутствие единой, направляющей к заранее намеченной и ясно сознанной цели государственной власти» (Гурко). По словам крупного чиновника МВД С. Е. Крыжановского, «[отсутствие единства в действиях и взглядах правительства вытекало из самой организации высшего управления, которое формально возглавлялось государем. В действительности же, за невозможностью для него вникать во все дела управления, оно выливалось в „борьбу ведомств“, наполнявшую собою целые периоды. Министры подкапывали друг у друга у престола, поносили в обществе, обменивались политическими трактатами и даже переносили свои споры на страницы периодической печати. В министерствах особо ценились чиновники, искусившиеся в междуведомственных препирательствах, мастера изготовлять в любезной форме уничижительные послания от одного министра к другому. Многие на этом делали карьеру (не скрою, что я принадлежал к их числу): случалось, что допекаемый министр стремился обезвредить противника, переманив к себе на службу с повышением его искусных сотрудников». Витте в 1904 г. называл высшие учреждения империи «заглохшими». «Государственный аппарат в России рубежа столетий представлял собой не цельный механизм, а совокупность не во всём согласованных деталей», — констатирует современный исследователь[638].

Разбалансировка государственной машины значительно усиливалась из-за указанных выше личных свойств императора. При нём добавились новые влияния, опираясь на которые, он пытался освободиться от опеки министров — великих князей (прежде всего Сергея Александровича и Александра Михайловича), молодой императрицы с её «мистическими советниками», инициатора продвижения России в Корею А. М. Безобразова. Опять важную роль начал играть В. П. Мещерский. Наконец, возникла совсем неожиданная фигура — чиновник Министерства путей сообщения А. А. Клопов, по собственной инициативе писавший государю записки о положении в стране; последний так ими увлёкся, что поверх всякой административной субординации стал использовать автора для исполнения своих чрезвычайных поручений. Это была какая-то многообразная и хаотическая олигархия, при том, что действовала она под лозунгом укрепления самодержавия, что в особенности пропагандировал министр внутренних дел Д. С. Сипягин, как и венценосец, искренний поклонник Московской Руси: «Идеалом его был век царя Алексея Михайловича, и главной мечтой — стать „ближним боярином“ при царе» (С. Крыжановский).

«По мнению Сипягина, всякое желание Государя подлежит беспрекословному исполнению, будучи выражением Божественной благодати, от помазанника Божия исходящей», — записал Половцов в дневнике 1901 г. В том же году он изливает на бумагу явно нешуточное беспокойство: «Принципиального, обдуманного, твёрдо направленного нет ни в чём. Всё творится отрывочно, случайно, под влиянием момента, по проискам того или другого, по ходатайствам вылезающих из разных углов искателей счастия. Юный царь всё более и более получает презрение к органам своей собственной власти и начинает верить в благотворную силу своего самодержавия, проявляя его спорадически, без предварительного обсуждения, без связи с общим ходом дел. Страшно сказать… начинает чувствоваться что-то похожее на павловское время».