Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Что наиболее важно в контексте нашей темы, никакие новые учреждения безграничную власть царя-«западника» не стесняли. Они стали лишь её приводными ремнями. Показательно, что Пётр отверг предложение своего главного консультанта по реформам государственного управления Генриха Фика наделить Сенат представительскими функциями. Таким образом, «все нити и рычаги [петровского политического режима] были замкнуты на ключевой фигуре императора без какого-либо разделения прав и обязанностей с другими институтами власти»[374]. «Державный плотник» пытался копировать лишь одну сторону реального европеизма — «абсолютистскую», оставив в полном забвении другую, не менее важную — «автономистскую». При наложении западного «абсолютизма» на московскую политическую традицию последняя только усиливалась, меняясь лишь по форме, а не по существу.

Замечательный историк русского города И. И. Дитятин на примере своей темы очень хорошо сформулировал суть указанной проблемы: «Тщательно сняв оболочку западных городских учреждений, Пётр Великий не трогает зерна, лежащего в этой оболочке; он подменяет его, вставляя своё; он прилаживает эту оболочку к содержимому, издавна вырабатываемому русской политической жизнью… Иначе и быть не могло. Перенести на русскую почву западноевропейское городское устройство с его сущностью, общинной автономией значило стать в полное противоречие со всем ходом истории русского общества того времени… Если царственный работник и жаловался на всеобщую апатию русского народа вообще, если он и старался возбудить энергию в его составных элементах, то вовсе не в смысле автономии; нет, он требовал этой энергии от общества для государства; он требовал, чтобы всё служило „к наивящей государственной пользе“. Ему нужна была не автономическая деятельность его подданных, а, наоборот, ему необходимо было, чтобы все силы их были закрепощены прямо или посредственно государству; но он хотел при этом почти невозможного — чтобы закабалённые работали энергически, работали, посвящая чуждому, в их глазах, им делу, чуть не все свои силы. Этого он требовал и от городского торгово-промышленного сословия, и оно должно было нести своё тягло, работая над созданием государства, как политического тела, как члена европейской международной семьи; и оно должно было служить этой цели людьми и деньгами. Независимые от государственных, общественные интересы и цели не имели в глазах преобразователя почти никакой цены. Всё это диаметрально противоположно духу и сущности западноевропейских городских учреждений, как они выработались историей»[375].

Дитятин прекрасно показывает в своём капитальном труде, что и бурмистерская реформа 1699 г., и введение магистратов в 1722 г. своей целью преследовали вовсе не создание общественных структур, аналогичных самоуправлению западноевропейских городов, а более эффективное решение фискальных задач.

Служилые люди плохо собирали налоги с посадских людей, по большей части их разворовывая, — тогда ту же задачу переложили на выборных от посада, по-европейски наречённых бурмистрами и подведомственных Московской ратуше. Бурмистры обладали правом (точнее, обязанностью) раскладки государственных податей и повинностей среди городского населения, но не приобрели права обложения последнего в интересах самого города. Имея право отдавать некоторые «оброчные статьи» на откуп, бурмистры опять-таки полученные от этого средства не могли использовать для нужд города, а должны были отправлять в Москву. «Таким образом, служба земских бурмистров является по своей сущности не чем иным, как сословным тяглом, обязанностью и очень тяжёлой обязанностью, за нерадивое исполнение которой грозит „лишение животов“, а подчас и „батоги нещадные“. Характер тягла этого — исключительно государственный… почти все сборы, ведомые бурмистрами, не имеют никакого отношения к городу как совокупности общин и очень малое — к торгово-промышленному сословию. Одним словом, земские выборные лица являются в данном случае простой заменой, в видах интересов исключительно государственных, приказных должностных лиц, нерадивая и разоряющая служба которых была слишком невыгодна для государства»[376]. Бурмистры являлись «скорее агентами власти, чем органами [посадской] общины»[377].

Впрочем, большого толка с бурмистрами не вышло — они разворовывали сборы не хуже воевод и приказных. По данным инспектора ратуши А. А. Курбатова, в одном Ярославле к 1706 г. было украдено около 40 000 рублей, а в Пскове аж 90 000[378]. Постепенно бурмистерская реформа была свёрнута, а функции бурмистров перешли обратно к приказным.