Русское счастье

Резко запахло муравьиным спиртом – легкий шлепок, и на фоне белой занавески двери медсестра испарилась легким воздушным облачком. Штатная утренняя картина и сопутствующая этому возня отдалились. От прикосновения Тристан вздрогнул.

– Дремали? Чуть-чуть на бочок. Так-так, прекрасно, расслабьтесь…

В голове проснулось мгновение неизбежности. Не подвластный больничной атмосфере будоражащий запах женского присутствия отвлек посторонние мысли.

– Все, можно лечь удобнее, – огляделась она вокруг, касаясь полой короткого накрахмаленного халатика его руки.

На мгновение она задумалась, скромно улыбнувшись губами, очевидно, как-то чувствуя его внутренний порыв.

– Саркисов, приготовьтесь, у вас «трентальчик», – воркнула она, с легкостью мышки оторвавшись от стройного ряда кроватей.

Обрусевший на излете зрелых лет армянин завозился, удобно устраиваясь на ложе.

Внезапно возникший, все нарастающий звон принес Тристану опустошение. Поблекший в глазах свет дал неуправляемую вспышку страха. В попытке вырваться из ставшего тесным заключения груди сердце схватилось в галоп. Систолы и диастолы переросли в единый рокот идущего в разнос мотора. Страх разящей стрелой парализовал движение, в довершение импульсом мысли повергнув в картины собственного погребения. Перед глазами плыли траурные лица близких людей.

Где-то в стороне, в другом измерении, взвизгивали панцири кроватей, выталкивая слабонервных в коридор. Медсестра, похожая на осторожную обезьянку, зависла над кроватью белым размытым пятном, продолжая источать ночной застоявшийся запах женского тела. Она нервно мяла запястье, пытаясь расширенными глазами уловить правильную подсказку в отрешенном лице Тристана. Тело его затягивало в черную дыру туннеля, а идущий из наплывающей темноты запах настойчиво тянул назад. За спиной медсестры в просвете окна маячило размытое парсунное лицо Саркисова.

– Ничего, дорогой, у меня хуже было. Пройдет, как с белых яблонь дым, – гудела далеким громом икона его лица.

Медсестра, оставив белый воздушный ореол, пропала, всего через мгновение напомнив о себе ласковым голосом.

– Укольчик в ручку, м-миленький…

Игла вонзилась жгучим земным напоминанием в мягкий изгиб руки. Полумрак сознания ощутимо, но медленно, начал расширять видимые границы, материализуясь из круглых испуганных глаз мартышки в участливые глаза медсестры.

– Живем?! – с облегчением выдохнула она, участливо пожимая своей нервной рукой безжизненную руку Тристана, безвольно лежащую на мягкой части точеной ножки. И, о счастье, рука ощущала тепло судорожно двигающегося при дыхании живота.

Один Бог силой своего высокого участия мог подарить в критический момент желанную благость – возможность ощутить то, что еще вчера было непонятной, непреодолимой тягой воспаленного сознания.

Глава 2

Ветреный холодный февраль скрадывал больничное заключение, хотя окружающее пространство продолжало напоминать о себе постоянно давящим убожеством и скорбью. Тепло палаты манило, и первые несмелые послеоперационные прогулки заканчивались уже через десять-пятнадцать минут покрасневшим носом и сбившимся дыханием. Для этих теплых мест бесснежные и холодные зимы случались с редкой периодикой. Стылые дни чередовались окнами тепла, что всякий раз давало повод к торжеству грядущей весны.

Рассеченный скальпелем хирурга бок быстро рубцевался аккуратной извилиной, оставаясь бесчувственным к прикосновению пальцев – это доставляло определенный дискомфорт. В сознании твердо укоренился перенесенный криз. В одиночестве наваждением застывали ощущения перенесенного, сердце ускорялось, и Тристан, словно замешкавший на глубине ныряльщик, ловил ртом недостающий воздух, примитивно скрывая сей унизительный факт от окружающих. Глаза ловили присутствие людей, заболевшим сознанием понимая: только от людей можно получить желаемое облегчение.

К одинокой ветви высокого тополя прилипла черная точка большой незадачливой птицы. Отвлекаясь от ограниченного пространства палаты, Тристан замыкал порочное вращение мыслей открытием еще одного безнадежного состояния.

Шумовой фон за спиной преломился в чье-то близкое присутствие.

– Чем так увлечен?! – дал о себе знать Саркисов, остановившись вплотную с кроватью Тристана.

В тоне обращения сквозило неприкрытое сочувствие. Тембром голос обрел располагающую келейность. Вкрадчиво, боясь случайной оплошностью нарушить отвлеченный смысл, Саркисов, как на исповеди священник, начал тихое задушевное повествование: