Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Я оказалась в мире, который однажды уже посетила, а именно на Поле Страхов. Ночь, короткая трава и слабо светящийся туман.

Никакого зеркальца на этот раз не было, но, проведя ладонью правой руки по внешней стороне левой, я обнаружила, что кольчуга на мне сохранилась (стало чуть уютней). Меч, конечно, остался в лапе Чудовища.

Прямо передо мной, в трёх шагах от меня, дожидался моего внимания Равнодушный Страж. Серо-дымчатый, с вытянутой мордой, с минимумом изогнутых линий в теле (их заменяли прямые или тупые углы), он, даже лёжа, был ростом с меня стоящую.

Говорят, лягушки не видят неподвижные предметы — а мы, люди, с трудом видим то, что не испытывает по отношению к нам или не внушает лично нам никаких чувств, поэтому я заметила его не в первую секунду. Но вот, заметила: избегать разговора стало невозможно.

— Я умерла? — начала я беседу первой.

— Нет, — ответил Страж. — А тебе бы хотелось?

Я успела и испугаться, и мысленно улыбнуться этому ответу. Всё зря: в нём явно не содержалось ни угрозы, ни насмешки: простой вопрос.

— Спасибо, пока нет, — учтиво поблагодарила я.

— Не за что, — мой собеседник был глух к юмору.

Я поняла, что спрашивать и дальше придётся мне. Дымчатый Пёс ничего от меня не хотел и даже как будто не особенно мной интересовался.

— Я… потерпела поражение?

— Да, — подтвердил Равнодушный Страж.

— Что меня ждёт теперь?

— Это отчасти зависит от тебя, — пояснил Дымчатый Пёс. — Ты находишься в точке неустойчивого равновесия. Самое простое, что ты можешь сделать сейчас, — это проснуться.

— Без всяких последствий?

— Почти. Дальнейшие путешествия, скорее всего, станут невозможны.

— Почему?

— Потому что, продолжая их, ты неизбежно встретишься с последствиями, но ты сама не захотела с ними встречаться.

— Когда я этого захотела?

— Захочешь, когда добровольно решишь сейчас проснуться.

— Всё ясно… Что будет, если я не сделаю так?

— Тебя ждёт плен.

— За что?

— За то, что ты потерпела поражение, это же так просто.

— А после плена я смогу увидеть Русскую Голгофу?

— Я не знаю, что ты понимаешь под Русской Голгофой, — отозвался Страж. — Каждый видит её по-своему, а может быть, никакой Русской Голгофы вовсе нет. Эти вещи вне моего поля зрения.

— Плен означает, что я не смогу проснуться по своей воле?

— Скорее всего.

— Как долго он продлится?

— Я этого не знаю: это не мне решать.

— Что будет с моим телом на Земле, если плен затянется?

— Ты находишься в глубоком сне. Если твоё тело подключат к медицинским аппаратам, оно сможет жить достаточно долго. Если нет, оно, вероятно, умрёт, и это дополнительно всё усложнит.

— Каким образом?

— Хотя бы тем, что тебе будет некуда возвращаться. Кроме того, твой случай разберут на Суде, и если его признают самоубийством, тебя не ждёт ничего хорошего. Ты собираешься просыпаться или нет? То равновесие, в котором ты сейчас замерла, связано лишь с тем, что я рядом. Беглец за воротами тюрьмы может находиться только рядом с охранником. Если он один, он сразу привлекает внимание. Я просил бы тебя принять решение сейчас.

Наверное, в моём последующем ответе был элемент литературного или, скажем, духовидческого тщеславия. Если я сумею вернуться, подумалось мне, то какой занятной окажется восьмая часть моих записок! Была в нём и нотка русского упрямства: уйти было просто, но if they give you ruled paper, write the other way[2]: этот эпиграф к самому известному роману Брэдбери каждый русский способен сделать своим девизом. Было в нём, наконец, и желание не оказаться лживой интеллектуалкой, которая проповедует одно, а делает другое. Вот, Бутусов с Кормильцевым предостерегли о том, чтобы их слушатели, когда пьют с ворами, опасались за свой кошелёк, — и получили конкретные угрозы от «братков» девяностых годов в свой адрес. Это и есть искусство: готовность ответить за слова, тяжесть слов, которые продавливают собой мир. Я же в прошлую ночь написала целую, можно сказать, проповедь о том, каков должен быть путь христианина, — а сейчас собралась на выход? «Мудозвон вы, батенька», как сказал об этом русский писатель, встреченный мной на Линии Фронта, даром что говорил он это не мне.

— Я остаюсь, — ответила я.

Страж долго, тяжело, шумно вздохнул всем объёмом могучих лёгких, и его вздох, полный самых разных регистров и обертонов, под конец перешёл в пронзительный свист.

Те, кого он призывал своим свистом, не заставили себя долго ждать и нарисовались почти сразу.

Было их двое: бледнокожее лысое существо, лишённое всяких признаков пола, правда, с подведёнными лиловым глазами, губами такого же цвета, и толстая негритянка со стриженой, наполовину седой бородкой в стиле Моргана Фримена. Оделись оба в майку и шорты, едва ли не одного размера: на асексуале одежда болталась как на вешалке, а на негритянке едва не лопалась от напора могучих женско-мужских телес.

— Так, значит, и выглядят бесы современности, — пробормотала я вполголоса. «Бесы современности», услышав мою жалкую попытку сыронизировать, оскорблённо-радостно завизжали.

[Сноска дальше.]

— Who the f*ck are you to call us devils? — возопила негритянка. — This is hate speech!