Рыбы не знают своих детей

Они легли рано. «Вместе с курами», — посмеялся Стасис. На дворе на самом деле еще держались остатки дня — серый полумрак. А верхушки растущих на той стороне Версме деревьев еще алели в последних лучах ушедшего за горизонт солнца. Вечер выдался на редкость тихий, безветренный, словно предвещая на ночь бурю. Он обнял ее голову, положил себе на грудь и, глядя в окно на верхушки деревьев, сказал: «Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… Не знаю, как жил бы, что делал, если б у меня не было тебя…» Она раздвинула вырез рубашки и поцеловала его в грудь. Никогда он ничего подобного не говорил. Не любил говорить об этом, а если она сама спрашивала — всегда отвечал теми же словами: «Ведь ты знаешь. Зачем говорить?» — «Мне надо, — говорила она. — Когда я слышу эти слова из твоих уст, кажется, пью чудодейственный напиток, который и освежает, и согревает, и немного опьяняет…» Поэтому ей и показалось странным, что он сам завел речь об этом. Не только странно, но даже как-то неуютно стало после его слов, тревожно, и она спросила: «Почему ты сегодня говоришь об этом?» Он потеребил, погладил ее волосы и вздохнул: «Хочу, чтобы ты знала». Но его слова не рассеяли тревогу. Наоборот. С обеда и весь вечер он был сам не свой, не мог усидеть на месте, она часто ловила грустный и задумчивый взгляд, когда он смотрел на нее, стирающую белье. Потом сам предложил помочь, чего никогда раньше не делал, объясняя, что женские дела надо оставлять женщине и не допускать ее к мужским. Сам выжал простыни, пододеяльники, а она радовалась и одновременно опасалась, как бы не порвал белье… Она кончиками пальцев погладила его волосатую грудь и спросила: «Ты что-то скрываешь от меня?» — «Что я мог бы скрывать?» — в свою очередь спросил он, но вопрос прозвучал неуверенно. «Не убеждает», — сказала она. А что ответил он? Что-то он говорил, но… Нет, ничего не говорил. Только сильнее обнял ее и поцеловал куда-то в затылок. А сказала она сама: «Ты не хочешь поделиться со мной…» Он долго молчал. Очень-очень долго молчал, а она думала — трудно ему решиться. Потом он сказал: «Это длинный разговор, Агне. Когда-нибудь мы поговорим…» — «Когда это будет?» Он опять помолчал, заставляя ее нервничать и воображать всякие несуразицы. «Завтра я тебе все расскажу, — наконец сказал он и добавил: — А теперь спи и ни о чем больше не спрашивай». Она не спрашивала, но и не спала. А если бы знала, что это последняя их ночь, что «завтра» уже не будет, и никогда ничего больше не будет, что на другой день он уйдет, унося свою тайну, свои невысказанные слова, и больше уже не вернется…

А Винцас сегодня правда был странный. И эта лопата… Зачем ему понадобилась лопата? А может, на самом деле хотел выкопать яму для засады на кабанов? Ведь сам сказал, что это его лопата. Если бы думал что-нибудь плохое — не признался бы. Мог бы сказать, что знать не знает никакой лопаты. И никто ничего не узнал бы, потому что лесники и рабочие — все получают из лесничества такие же лопаты, похожие как две капли воды… И все-таки… Нет, не надо думать об этом, не надо поддаваться таким мыслям, потому что они могут увести бог знает куда… А Шиповник, конечно, не шутит. Кто я ему? Чего я стою в их глазах? Вроде комара, как говорит Мария, притиснул пальцем — и нет человека… Месяц назад от таких угроз покой бы потеряла, услышав эти слова, не знала бы, что делать, за что хвататься. Неделю назад еще было кого ждать и на что надеяться. А кого мне теперь ждать и на что надеяться, когда все похоронено на деревенском кладбище? Пусть делают, что хотят… Кончится невыносимая мука… И никто никогда не узнает, чьего ребенка носила. Все унесу в могилу, как и Стасялис унес свою тайну. И никому от этого хуже не будет… Говорит, уезжай отсюда. А куда я могу уехать? Кто меня ждет, да еще с животом? Тетя даже на порог такую не пустит. А все могло совсем иначе обернуться, если б в ту последнюю ночь он поговорил со мной.

Почистила одну, другую картофелину, долго смотрела на них, потом отложила нож и кинула очищенные в помойное ведро. Вместе с очистками: неужели будешь варить две картофелины? Смешно и грустно класть в кастрюлю две картофелины.

Надо Розалию подоить. Хочешь или не хочешь идти туда, но что надо, то надо. Никто за тебя не подоит. И на пастбище вывести надо. А Шиповник, конечно, не шутит. Только не понимает, дурак, что иной о смерти не со страхом, а с облегчением думает. Не умереть, а жить страшно, вот что… Нет больше ни сил, ни желания, вот что. А он смертью пугает!

«Хоть плачь, но к Розалии идти надо», — со злостью думает она.

* * *

Ночь была теплая, и только перед рассветом чуть посвежело, выпала небольшая роса, и над Версме поплыли дымчатые ленты тумана. С первыми лучами солнца день словно проснулся от ночной дремы, повеяло ветерком — будто вздохнул, зашелестел в кроне плакучей березы, зашумел в вершинах лущи, торопя на работу птиц. Из-под крыши срываются ласточки, но далеко не улетают, молниями мелькают вокруг дома, снуют вокруг ульев, где с летков так и сыплются пчелы, пулями свистя во все стороны.