Рыцарь и его принцесса

Листья падали.

Джерард узнал вдруг, что у победы горький вкус и запах палой листвы.

Он не ощущал себя победителем. Он чувствовал себя — убийцей.

Юноша обернулся — навстречу лезвиям и иглам, ярости и отчаянию. Холодел лоб, а скулы онемели, точно надавали пощёчин, усиленной гневом и отягощённой перстнями рукой.

Кричала по убитому сыну старуха-мать. Кричала, приподнявшись на возке, ломано изогнувшись, сухой покорёженной ветвью тянула к Джерарду руку. Кричала, без слов, без смысла, и со страшно исковерканного лица стёрлась печать разума.

Кричала, вцепившись в борта возка, точно от этого зависела её жизнь, и та, что могла бы, сложись судьба иначе, назваться Джерарду мачехой. Кричала, и с искривлённых, дрожащих губ срывались слова, которые — Джерард знал — ещё не единожды доведётся ему услышать. Позже он обвыкнет, научится отвечать на них усмешкой — сперва показного, а после и истинного безразличия. Но впервые произнесённые, с ненавистью и страхом выплюнутые в лицо, эти слова потрясли его сильней, чем мог предполагать он, пребывающий в счастливой юношеской самоуверенности, неопытный и, не смотря на уроки воспитательниц-волшебниц, ничего толком не знающий о мире людском.

— Тварь! Ублюдок! Нелюдь!

По белому лицу отцовой супруги катились слёзы. От её слов Джерард онемел и обездвижел, споткнувшись на полушаге. Зримая, осязаемая ненависть ударяла в грудь.

Старуха продолжала кричать, и вопль её уже вовсе не походил на издаваемое человеком стенание. Обезумевшие от близости сид лошади роняли с удил пену, некоторые всадники не сумели удержаться в сёдлах нечувствительных к приказам и поводьям животных. Кто-то лежал с раздробленными костями, кто-то сумел избегнуть ударов подкованных копыт, но ни люди, ни лошади не могли пересечь прочерченной тёмным волшебством границы.

Джерард мимовольно содрогнулся, когда ладонь Зимней Ночи легла ему меж лопаток. Он был слишком погружён в себя и, помимо обыкновения, оказался застигнутым врасплох приближением Зимней Ночи, но остро почувствовал, как холодно прикосновение сиды. Точно прикосновение мертвеца.

Лицо её по-прежнему прекрасно, но красота её мёртвая, — понял он. Так, верно, может быть красива смерть, пришедшая к измученному долгой болезнью или сведённому с ума болью от ран, к тому, кто неистово призывает её прийти и приветствует её, как невесту. И улыбка Зимней Ночи именно такая — ласковая, задумчиво-мечтательная.

— Что же ты, Лисёнок?.. — шепчет сида, и ледяные губы прикасаются к щеке, туда, где лихорадочным румянцем горят следы не нанесённых ударов. — Отчего не радуешься? Разве не этого ты желал? Посмотри — там лежит тот, кто явился причиной всех несчастий твоей матери, тот, кто увлёк её в могилу… чего ради? Лишь потакая собственной низменной похоти. Что же ты отводишь глаза? Ты отомстил — разве не сладок вкус мести? А лживая, коварная старуха? Со смертью бесценного выродка она, вероятно, помешалась. Или тебе не отраден вид её безумия? то, как она хрипит и воет, потеряв облик разумного существа, как рвёт свои седые космы? А эта жадная, дрянная сластолюбица, за какие заслуги заняла она место, должное принадлежать Дейрдре, красавице Дейрдре, бедняжке Дейрдре? Как она трясётся в ужасе, чуешь? — её страх расходится густыми волнами. И — вот неожиданность! Ведь эта корова, оказывается, питала к супругу нежные чувства. Достойная пара! Ведь оба блудили, точно животные, хотя и животным более присуща верность. Славные люди! И — такая преданность!

Джерард качнул головой, словно выдираясь из невидимой петли, что захлестнулась и — душит, душит… Тщетные усилия.

Зимняя Ночь ласково смотрела на тихое отчаяние воспитанника.

— Ах, Лисёнок… Это человеческая кровь говорит в тебе. Но ты не слушай её голоса. Он тих, но настойчив, слова его жестоки. Заставь его умолкнуть, чем скорее сделаешь это, тем проще тебе удастся. Посуди сам: разве не приятней слушать, как прежде, наши песни? Они возвышенно-бесчувственны и прекрасны, в них нет боли… Зачем тебе горькие людские песни? Их поют, как стонут.

— Что поделать, — блёкло улыбнулся Джерард, — ведь я рождён человеком. У нас разные песни, Зимняя Ночь.

— Как знаешь… — протянула сида и озорно подмигнула юноше. — Что ж, мы напоём тебе одну мелодию… мелодию тех песен, что ты избрал себе. Как тебе понравится мотив? Слушай, Осенний Лис… слушай. Запоминай.

Джерард ничего на это не ответил. Он развернулся и пошёл прочь.

Джерард легко и бездумно прорвал границу ворожбы. Но магия сид не препятствовала тому, что Зимняя Ночь назвала мелодией людской песни. Возможно, для древней сиды это и впрямь звучало как мелодия.

Джерарда звук этой песни хлестал плетью по спине, но, повинуясь некоему извращённому тёмному желанию, он принудил себя лишь замедлить шаг… тогда как хотелось бежать, в тисках ладоней стиснув виски, бежать, спасаясь от самого тихого отзвука. Он заставил себя слушать, и нечеловеческим слухом различал в мешанине воплей переливы холодно-серебряного смеха.

Он шёл без пути и без цели, и за спиной стихали крики. Точно свечки гасили — одну за другой, коротко сжав пальцы.