Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Сообщаю тебе: все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречён на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 г. я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих пьес. Но все данные за то, что её не пустят на сцену. Мученья с нею продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это — Мольер, 17-й век... несмотря на то, что современность в ней я никак не затронул. Если погибнет эта пьеса, средства спасения у меня нет — я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идёт ко мне на мостик. Нужно мужественно утонуть. Прошу отнестись к моему сообщению внимательно...”

Да, он тонет мужественно, чувствуя себя капитаном на корабле, борясь и страдая, сознавая отчётливо, что защиты и помощи не найдёт ни у кого и нигде. Он один посреди этой дикости истребления, и никакой король его не спасёт, как будто бы самый великий французский король в его пьесе спасает француза Мольера. И ему, как собрату Мольеру, остаётся только одно: в ответ на бешеный натиск фанатизма и дикости швырнуть новую пьесу, новый роман. Он остаётся на мостике, пусть к ногам его уже подступает вода.

И ещё задаются вопросом: почему же Мольер? Да именно потому! Впрочем, он и сам впоследствии признается, что довольно трудно ответить на этот простейший вопрос:

“Я читаю, перечитываю и люблю Мольера с детских лет. Он имел большое влияние на моё формирование как писателя. Меня привлекала личность учителя многих поколений драматургов — комедианта на сцене, неудачника, меланхолика и трагического человека в личной жизни...”

Мольер беспрестанно живёт в его мыслях, и довольно случайных и незначительных внешних толчков, чтобы образ Мольера внезапно сгустился, выплыл из тьмы и превратился в осязаемый замысел драмы, романтической драмы, это необходимо уже здесь подчеркнуть.

Можно с уверенностью сказать, что одним из таких случайных внешних толчков оказывается чтение “Бани” самим автором в театре имени Мейерхольда, в особенности же развязные и громкие толки о состоявшемся вслед за тем обсуждении, во время которого эта самая “Баня” признается не только крупнейшим событием в истории всего русского театра от самых истоков его, но при этом ещё беспокоятся великие тени Пушкина, Гоголя, и уж совсем непонятно с какой стороны вдруг влетает в это чрезвычайное славословие достойное имя Мольера. Один яростный разрушитель всех и всяких традиций, создатель биомеханики, Всеволод Мейерхольд говорит о другом не менее яростном разрушителе всех и всяких традиций Владимире Маяковском, которого Михаил Афанасьевич именно за разрушение всех и всяких традиций не может терпеть:

— Такая лёгкость, с какой написана эта пьеса, была доступна в истории прошлого театра единственному драматургу — Мольеру. Вчера, когда я слышал пьесу в первый раз, я вспомнил о Мольере, и товарищ Катаев — автор “Квадратуры круга”, сегодня явившийся на читку, тоже вспоминает Мольера. Эту мысль я говорю не только от своего лица, но и от лица товарища Олеши...

Прямо так и трубят: явился новый Мольер!

Это нелепо и скверно уже само по себе, но ещё скверней то, что Художественный театр ублажает как только может новоиспечённого Мольера, который только вчера во все тяжкие поносил именно этот блестящий театр. Ещё прежде, незадолго до снятия, Маяковского чуть не силой приводят на представление “Дней Турбиных”, однако “Мольеру” до того становится скучно, что он исчезает из ложи после третьего акта. Актёры Художественного театра отправляются на читку “Бани” в театр Мейерхольда. Актёры Художественного театра дружно уверяют “Мольера”, что его замечательным пьесам необходим свой театр, имея в виду, что таким театром должен стать прославленный МХАТ. “Баня” до того нравится Яншину, этому несравненному Лариосику, что Яншин требует постановки “Бани” на мхатовской сцене. Наконец Марков, завлит, носится с мыслью заказать “Мольеру” новую пьесу, которую бы тот написал специально для МХАТа. Наконец, в связи с тем, что “Бег” запрещён, из дирекции МХАТа приходит гнуснейшего типа письмо, в котором обречённому автору предлагается вернуть полученный за эту пьесу аванс, в количестве одной тысячи полновесных рублей, тогда как всему свету известно, что у этого попавшего в прокажённые автора нет и не может быть ни рубля.

Нечего удивляться, что в ярости он. Особенно бесит его, что его вновь и вновь предают, предают именно те, кто должен был стать щитом, друзьями, опорой его. В ярости извлекает он из ящика письменного стола несчастную рукопись “Бега” и в каком-то неистовстве выдирает то место из титульного листа, на котором имелось благодарное посвящение Соколовой, Хмелёву и Яншину. Хватит с них! Неблагодарности он не станет терпеть! Не станет ни от кого!