Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась “Зойкина квартира”, кончились “Дни Турбиных”, исчез “Багровый остров”. Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советской литературы. Талант его столь очевиден, как и социальная реакционность его творчества. Речь идёт только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру...”

“Жизнь искусства” не отстаёт:

“Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в союзе рядом с подлинными советскими художниками слова...”

Таким образом, ему публично предлагают исправиться, поставить свой очевидный талант на службу новому строю и сделаться “подлинным советским художником слова”, то есть, попросту говоря, продать свой талант за тридцать серебреников, поскольку его убеждения уже ни у кого не вызывают сомнений, и сделаться после этого обыкновенной советской свиньёй.

Замятин бросается к Горькому, тоже с настоятельной просьбой без промедления выпустить его за границу, рассказывает о тягчайшем положении своего литературного друга, причём выясняется, что Горькому необходима копия его обращения к Правительству СССР, и Михаил Афанасьевич тут же по памяти пересказывает содержание и находит нужным прибавить:

“Все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает, ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом — всё, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остаётся уничтожить последнее, что осталось — меня самого. Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня!..”

Горький не может не понимать, что именно к тому и идёт. Горький хлопочет, Горький говорит с товарищем Сталиным и с Ягодой, однако и Горький не в состоянии в этом горестном деле помочь.

И вот в это абсолютно безнадёжное время, с тяжелейшим камнем на сердце, тоскуя о своём нежном и единственном друге, который всё это горькое время продолжает лечиться в Ессентуках, он запирается в своём кабинете, который ему удалось расширить за счёт комнаты, освобождённой соседями, садится за письменный стол, раскрывает тетрадь, не обычную любимую толстую общую, а потоньше, в правом верхнем углу проставляет дату “сентябрь 1929 г.”, краем во и крупно выводит “ТАЙНОМУ ДРУГУ”, ниже пробует несколько вариантов названия, выдавая этой пробой намеренье когда-нибудь напечатать то, что ещё только начинает писать, и обращается к той, которую с нетерпением ждёт и без которой намерен бежать за рубеж:

“Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно — зачем Вам это? И ещё: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти...”

Вероятно, он абсолютно искренен, когда просит об этом, но в то же время у него натура писательская, всё, что он закрепляет пером на бумаге, неизменно и почти против воли назначается под печатный станок. К тому же, он ощущает, что его искалеченная, раздав ленная судьба выходит, если не вышла давно, за рамки его собственной личности, что в этом отношении глубоко правы его изуверы, наладившиеся употреблять его смертное имя во множественном числе. Стало быть, его единичная биография уже получает иное, в известном смысле пророческое звучание.

И вот он повествует о том, как сделался романистом, как после этого сделался сочинителем пьес. Именно в этом благородном занятии, вечно окутанном какими-то тайнами, окутанном тайнами и в его торопливом, срывающемся, доверительном повествовании, как и в самой его жизни, таится угроза, таится роковое приближение к смерти, оттого и мотив неминуемой гибели включается в повествование сразу, с первых же строк, и если в бессознательном первом порыве было поставлено: “И ещё дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь ранее чем через год...”, то вскоре, скорее всего тут же, ему приходит в голову переправить “даже и после моей смерти...”, подразумевая, конечно, обыкновенную, материальную смерть, которая действительно угрожает ему, как и всякому романисту и драматургу, не пожелавшему лгать в угождение бесстыдным властям и лишённой смысла толпе.