Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Дорогой Евгений Иванович! Насчёт лазанья под бильярд: существует знаменитая формула: “Сегодня я, а завтра наоборот, Ваша компания!” П.А. Маркова в Москве нет. Где он и когда вернётся, сразу узнать не удалось. Таиров (Александр Яковлевич) за границей и будет там до половины августа. По телефону узнал, что в 2-м МХАТе обязанности директора сейчас исполняет Резголь Антон Александрович. Вахтанговцы сейчас все в Москве и до 28-го июля будут играть в Парке культуры, а что дальше с ними будет — неизвестно. Желаю успеха, рад служить. И Любови Евгениевне, и Мушке привет Ваш передал. Что касается старости, то если мы будем вести себя так, как ведём, то наша старость не будет блистательна. Передайте мой лучший привет Людмиле Николаевне, а также миллионщикам. Ваш до гроба (который не за горами)...”

Мрачнейшая, как видите, мысль. Не хочется с такой мыслью жить.

Глава двадцать четвёртая. ОН ПОНИМАЕТ, ЧТО ОБРЕЧЁН

ОДНАКО ЖЕ ужасно не хочется в гроб, таков человек. Откуда он берёт силы, невозможно понять. Всё же где-то берёт. Всё же продолжает бороться тем прохладным пасмурным летом с гремящими грозами, мало чем уступающими той великой грозе, которая накроет нелюбимый прокуратором город. Об одной из своих пьес кой с кем говорит. Обещают что-то туманное, как научились уже отвечать. Начинает с непривычки казаться, что в этом мраке брезжит какой-то слабенький луч, брезжит, мерцает, манит, а затем пропадает бесследно. После этого ещё скверней становится на душе. Тревожными ночами, при блеске молний, под обвалы близкого грома и свирепый грохот дождя в водосток, его посещают мрачные, но глубокие размышления, о смысле которых приблизительно можно догадываться.

Главным образом нить этих размышлений приводит к тому, что лишённый благородства, даже элементарной порядочности пролетарский писатель Билль-Белоцерковский в своём письме товарищу Сталину донёс на него, и если бы не этот иудин донос, товарищ Сталин не стал бы его никому не известного “Бега” читать, следовательно, не появился бы ответ товарища Сталина и, как следствие, не стали бы изыматься из репертуара одна за другой его блестящие пьесы, дающие каждый раз полный сбор.

Выходит, что нисколько не зазорно и для него, в свою очередь, обратиться к тому же всемогущему адресату, обрисовать живыми красками своё сквернейшее положение, однако не о снисхождении или защите просить, а только о наказании, которое в течение последних истребительных лет систематически применялось к другим.

И он обращается. В конце июля, по-видимому. Скупыми словами очерчивает свою литературную деятельность. Сообщает о запрещении всех своих пьес, причём не стесняется подчеркнуть, что “Зойкину квартиру” снимают после двухсотого, а “Дни Турбиных” даже после трёхсотого представления. Последовательно перечисляет запрещённую прозу, начиная с “Записок на манжетах”, кончая внезапно прерванной публикацией романа “Белая гвардия”, поскольку запрещению подвергся самый журнал. Особенно останавливается на бесчинствах испепеляющей критики, наконец принявшей характер неистовой брани. Упоминает об отклонённом прошении выехать за границу для устройства своих литературных дел. Не обходит стороной рукописи, арестованные недремлющим ОГПУ. Другими словами, рискует вовсю, рисуя картину своей полнейшей несовместимости с той культурной политикой, которая проводится в СССР. Для чего он делает это? Разве не понимает, чем ему эта несовместимость грозит? Именно понимает. И решается упредить крайние, то есть репрессивные меры, навлечь на себя желаемую беду, взамен той, которая, по его разумным предположениям, неминуемо поджидает его. Письмо завершается даже не просьбой, я бы не решился это просьбой назвать. Он делает всё, чтобы никакое, даже самое малоприметное пятнышко не замарало достоинства, ни одна, даже самая слабая тень не упала на честь, и потому в тоне его выражается требование:

“К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЙ МОЕЙ Л. Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется...”

То есть прямо даёт понять адресату, что у “Бега” не будет никакого нового сна, никакого оправдания большевистской идеи насилия. Затем это полное горечи, но в достойном тоне выдержанное послание сдаёт в соответственное окошко и с мучительным чувством ожидает последствий, нисколько, впрочем, не сомневаясь, что последствия могут оказаться непоправимыми. Время, естественно, ползёт медленней, чем черепаха. Нервы напряжены до того, что лопнуть могут в любую минуту, нужен только предлог, и как только приходит письмо от Николки, который сообщает о выходе “Белой гвардии” в свет, он срывается чуть не на крик. В ответном письме раздаётся холодный, сдержанный, однако явственно слышимый, полный отчаянья стон: