Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

— Мне хочется жизни. Я не знаю, куда мне бежать. Мне хочется движения, света.

Многие назовут её дурой, поскольку она отдаёт своё тревожное сердце нищему, неустроенному, больному, более того, очевидно обречённому человеку, о чём догадаться нетрудно с её умом и чутьём. Бог с ними, с этими многими, у этих многих иная, посредственная, незначительная судьба, я их не люблю. Она же принадлежит к тем редким, я бы даже усилил, редчайшим, удивительным, благороднейшим женщинам, которым тягостны тишина и покой, которые жаждут подвига и креста, обретая в подвиге и кресте своё трудное, зато настоящее, сверкающее алмазами счастье. Мало их, но такие женщины рождаются во все времена. Есть они и теперь, но всё реже и реже им встречаются те, кто уже на кресте.

И вот она встречает его. Она его любит. Однако, подумайте сами, ведь это какая любовь? Именно, именно: тайная! А что для человека порядочного может быть унизительней, оскорбительней тайной любви? Да ещё тайной только с одной, то есть с её стороны? Что может быть горше, что тяжелей?

Ничего не может быть горше и тяжелей. Лето приходит. Она на всё лето уезжает в Ессентуки. Одиночество ещё более одинокое, страшное душит его.

Всё теснее сжимаются стальные тиски материальной нужды, поскольку все без исключения источники существования насильственно отняты у него. Других источников не удаётся найти. Просто-напросто он обречён на унизительную, растянутую на несколько месяцев голодную смерть.

Одну из глав, названную медицинским термином “Мания фурибунда”, что означает манию яростную, которой за святотатство жестоко наказан Иван, впоследствии превращённую в главу “Было дело в Грибоедове”, он, решившись пуститься на хитрость, подписывает псевдонимом К. Тугай, позаимствованным из его же рассказа “Ханский огонь”, и предлагает несколько поотошедшим в прошлое “Недрам”, впрочем, в прежние времена относившимся к нему хорошо, печатавшим “Дьяволиаду” и “Роковые яйца”, всё возможное сделавшим, чтобы и “Собачье сердце” продвинуть в печать. Однако абсолютно не те времена стоят на дворе. Искусство безропотно гибнет у всех на глазах, всегда беззащитное, убиваемое ужасно легко. Его благородное имя превращается в одиозное, не запрячешь ни под какой псевдоним, и редакция “Недр” малодушно отклоняет главу, страшась рискнуть и ценой риска приговорённого человека попытаться спасти.

Однажды кто-то из окружения Маяковского, проникнувшись состраданием, предлагает ему сочинять расхожие скетчи для Гособъединения малоформистов, эстрадников и работников цирка, в просторечии уродливый ГОМЭЦ, по тогдашней моде все безобразнейшим образом сокращать, и его положение уже настолько отчаянно, что он отправляется в этот немыслимый ГОМЭЦ, кажется, даже с заготовленной заявкой в кармане. Уже речь заводится о спасающем тело и душу авансе, который, естественно, нужен ему позарез, но вдруг где-то в глубинах его непреклонного духа раздаётся ужасающий крик, он поворачивается и уходит стремительно. Его догоняют, вопрошают, в чём дело, принимаются грубо, бестактно стыдить:

   — Как вы ведёте себя? Ведь это в конце концов оскорбительно по отношению ко многим людям, которые работают в ГОМЭЦе, к людям, между прочим, достойнейшим! Почему они могут скетчи писать, стараются писать так, чтобы их можно было поставить, стараются их как можно лучше писать, а вы не можете скетчей писать?

Он хмурится, уходит, безнадёжно махнувши рукой, выдавив кое-как из себя:

   — Не могу.

Он ищет хотя бы и пустяковой, но всё же более приличной работы. Что-то намечается по изданию сочинений Тургенева, требуется к ним предисловие, надобно комментарии составлять. Кажется, он соглашается, даже об этой работе сообщает кое-кому, однако и эта работа пропадает куда-то, не давши ему ни гроша.

Мерзейшее настроение прямо убивает его, человека давно и серьёзно больного несладкой болезнью, которую лекари именуют неврастенией. Приползают обидные, чёрные мысли о смерти, раз уж он всё равно обречён. На свет божий откуда-то появляется револьвер, соблазнительно поглядывая своей кругленькой чёрненькой дыркой.

Одинок он тем летом, ах, как он одинок! Один Замятин изредка вспоминает его, шлёт из города туманов, дождей и дворцов полуделовые, полушутливые и всё же холодные письма:

“Дорогой товарищ инструктор, я хорошо понимаю, что всякие напоминания о городе, где Вам пришлось 10 (десять) раз пролезть под бильярдом, — Вам не очень приятно. Поверьте, что причинить Вам эту неприятность меня вынуждает только крайняя необходимость. Как Вам известно — пьес я больше не пишу. Но вот одну хорошую американскую пьесу московским театрам хочу предложить — в срочном порядке. Для этого мне нужно знать, кто из театральных людей сейчас в Москве. Благоволите снять с телефона свой халат, позвонить и затем сообщить мне: 1) имеется ли налицо П.А. Марков; 2) Таиров; 3) кто остался в живых из МХАТа 2-го; и 4) из вахтанговцев...”

Он до того обрадован этой нежданной вестью издалека, что добросовестно наводит все необходимые справки и отвечает, как устанавливается по датам, не медля ни дня: