Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

После такого разворота событий не может быть ничего удивительного, если он жаждет показать всему свету истинный облик Мольера, в его ничтожестве, разумеется, без чего обойтись не может честный повествователь, и в его величии прежде всего. Может быть, также его израненная душа в своей униженной гордости жаждет всем этим слепцам, всем этим поспешным панегиристам воочию показать, кто у нас нынче Мольер. Я не исключаю и этот мотив, который нисколько не унизителен, когда служит стимулом творчества.

Думаю всё же, что главнейшими были обстоятельства внутренние, из незримой, неутомимой жизни души, и среди них вижу главным образом два. Жизнь Мольера он знает прекрасно, и не по одной переведённой книге француза Барро, выпущенной в Санкт-Петербурге в 1891 году, но большей частью по собственным сочинениям Жана Батиста, например, по пьесе “Версальский экспромт”, в которой великий комедиант изображает свою вечную Музу в шутовском наряде маркиза, пробивающего себе дорогу к королевскому трону в жажде милостей и щедрот, в которой, что много важней, утомлённый, но неутомимый, побеждаемый, но не побеждённый, готовый наносить удар за ударом Мольер говорит:

— Да, да, маркиз, у Мольера тем всегда будет больше, чем ему нужно, и всё, что он изображал до сих пор, ничто в сравнении с тем, что ему остаётся сделать.

И второе: он только что мысленно прожил во второй раз свою прежнюю недавнюю жизнь, омрачённую роком, только что перенёс на бумагу, пусть пока что конспективно и наспех, свою скитальческую судьбу и себя самого увидел точно таким же: утомлённым и неутомимым, побеждаемым и непобеждённым, готовым изворачиваться и наносить удар за ударом, слабым и переполненным замыслами, полным сознания, что всё то, что успел создать до сих пор, в сущности, ничто или почти что ничто в сравнении с тем, что он может и готов написать.

И уже довольно любого, самого пустячного повода, чтобы птицей взмыло светлое имя Мольера, чтобы его собственный страдальческий путь наложился на такой же в точности страдальческий путь. В Мольере он видит себя. Он ведёт спор и в то же время сливается с ним. Он отчётливо слышит каждое, даже никогда не произносимое слово его. Он чувствует то, что чувствовал он.

Преграды рушатся. Не надо усилий, замысловатых мук творчества, бесплодных и молчаливых сидений с засохшим пером, уставя в бумагу пустые глаза. В общих чертах всё готово в мгновение ока, и как предвестье финала, своего, уже близкого, и того, кто прежде ушёл, зловещим пламенем вспыхивают и первыми ложатся в тетрадь слова из комедии: “Ах! Боже мой, я умираю!” Остаётся продумать детали, да и детали даются сами собой, стоит схватить в руку перо, так с ним бывает всегда.

И он звонит наконец возвратившейся, любимой, единственной. Он вызывает её. На Пироговскую! Без промедления! Жду!

Конечно, она является тотчас, точно летит на метле, поскольку только она понимает его, хотя, по правде сказать, на Пироговскую ей не совсем удобно лететь.

Он встречает её у дверей, тщательно замыкает замок, захлопывает двери, сначала из передней в столовую, затем в кабинет, неуловимым движением загоняет любимую в угол, образуемый чёрной буржуйкой и белой стеной, оглядывается точно с испугом и шёпотом говорит, что имеется известие чрезвычайное, которое он сию минуту ей сообщит. Она уже попривыкла к его разнообразным и бесконечным шуткам и розыгрышам и в напряжённом внимании ждёт. Он требует с неё тысячу клятв, что она никому не расскажет, именно, именно: ни-ко-му! Она, конечно, клянётся. Он говорит, что надумал в её отсутствие пьесу писать. Зная, что он без надежд, что он утомлён, она поражается искренне:

   — Ну? Современную?

Никакую не современную, это был бы позор, и оттого он шипит:

   — Если я скажу тебе два первые слова, понимаешь, скажу первую реплику, ты сразу догадаешься и о времени, и о ком.

Она торопит:

   — Ну, ну!

Он медлит, конечно, выдерживает превосходную театральную паузу, будто бы для того, чтобы ещё раз проверить, хорошо ли дверь заперта, оттуда не слышит ли кто, просит её:

   — Погоди.

Она слышит, что он шепчет какие-то заклинания, и уже не в состоянии ждать, чутьём заслыша подвиг и крест:

   — Ну, говори!

Он отнекивается, уверяет, что именно самая первая реплика тотчас всё разъяснит, и вдруг сильным, наполненным шёпотом произносит её:

   — Рагно, воды!

И глядит с торжеством, и вопрошает, расширив глаза:

   — Ну, поняла?

Нет, не понимает она, отрицательно трясёт головой.

Он не верит:

   — Э-э, притворяешься. Всё поняла.

Она признается, что это действительно так, что ни времени, ни героя, ни места не может назвать.

Он горячится, понятное дело:

   — Ну как же! Ведь ясно же всё! Рагно — это же Мольера слуга. Стало быть, о Мольере и пьеса! Мольер вбегает со сцены в свою уборную и кричит: “Рагно, воды!”, утирает лоб полотенцем. Но никому ни слова, смотри!