Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Точно гром грянул на именитом субботнике. Ещё некий Малашкин пытается засыпать эту горчайшую пилюлю комьями сахара:

   — Сцена с рабочими производит громадное впечатление. Пьеса ценна тем, что она связана с современностью. Это большое произведение, напоминающее “Юлия Цезаря” Шекспира.

Но уже более порядочные, более честные не могут душой покривить, не могут утаить голой правды перед высоким большевистским начальством, как ни страшно, как ни опасно оно для любого из них:

   — Пьеса ещё находится в процессе работы. Ряд дефектов, которые в ней есть, вполне поддаются исправлению.

   — В пьесе дана только внешняя трагичность. Ни глубины, ни анализа положения Робеспьера в ней нет.

   — Работа ещё не закончена. Робеспьер не показан ни в глубину, ни в ширину.

   — Непонятно, почему погибает Робеспьер и откуда его сила.

Так безжалостно сразив наповал человека, который, он это знает, очень скоро возьмётся решать судьбу его пьесы, Михаил Афанасьевич возвращается в одинокий свой кабинет, может быть, снова страждет от расстроенных нервов и пьёт валерьянку, но в конце концов садится за стол и заканчивает черновые наброски той пьесы, которая получает название “Кабала святош”. Выправляет эти хаотические наброски. Приводит в порядок. Принимается диктовать. Сначала Любе, которая записывает за ним от руки. Люба впоследствии вспомнит:

“Михаил Афанасьевич ходит по кабинету, диктует текст, играя попутно то или иное действующее лицо. Это очень увлекательное действо. Как сейчас, вижу лицо Михаила Афанасьевича, когда он немножко в нос декламирует: “Муза, муза моя, о, лукавая Талия”.

Затем звонит Елене Сергеевне и просит её, чтобы она привезла на Пироговскую свой ундервуд. Разумеется, Елена Сергеевна тотчас привозит, её не надо два раза просить. Он принимается ей диктовать, теперь на машинку, его любимейшее занятие, по правде сказать. И в его глядящих мимо громадных глазах бушует неистовство.

Таким образом, пьеса завершается в конце декабря. Первое чтение происходит у Ляминых. “На втором, у нас на Пироговской, присутствовали О.Л. Книппер-Чехова, И.М. Москвин, В.Я. Станицын, М.М. Яншин, П.А. Марков и Лямин. На столе Михаила Афанасьевича в канделябрах горели свечи. Читал он, как всегда, блистательно...”

Слухи о пьесе, написанной отовсюду изгнанным автором, тотчас облетают Москву. Долетают до Станиславского, который лечится в Баденвейлере. Эту пьесу Константин Сергеевич хотел бы видеть на своей сцене. 19 января 1930 года Михаил Афанасьевич уже читает её в Художественном театре. По общему мнению, пьеса интересна, художественна, блестяща в драматическом отношении и даёт прекрасный материал для актёрского исполнения. Ну, естественно, поднимается Судаков, ученик, и рекомендует несмышлёному автору довести его, видите ли, незаконченное творение до формы монументальной трагедии. Марков, завлит, успокаивает, кого следует успокоить, что в ближайшие дни театр получает вполне колхозную пьесу счастливца Тренева, а также ожидает примыкающие к колхозным пьесы от Олеши и от Киршона, так что репертуарная линия сезона совершенно благополучна и пьеса о Мольере, представьте себе, этой колхозной линии не испортит. О самой же пьесе отзывается приблизительно так:

   — Пьеса представляет собой блестящее произведение, законченное по форме и сильное значительностью образов. Основная тема — большая трагедия художника, гибнущего под напором организованной силы — короля и церкви, — перерастает отдельную эпоху и характерна для монархического и буржуазно-капиталистического мира.

Наконец слово предоставляется автору. Михаил Афанасьевич вынужден объяснить, что в его задачи не входила ни пьеса о классовой борьбе семнадцатого столетия, ни создание монументальной трагедии, ни антирелигиозный спектакль. Понимаете ли, ему хотелось написать пьесу о ярком и светлом гении Жана Батиста Мольера, задавленного чёрной кабалой святош при полном попустительстве абсолютной, удушающей власти короля. И заключает:

   — Советскому зрителю такая пьеса нужна.

Что же далее? Решительно ничего. Художественный театр, отчасти по наивности, отчасти из трусости продолжающий предавать и его и себя, не принимает никакого решения. Михаил Афанасьевич читает пьесу в разных местах. 11 февраля проходит чтение в Драмсоюзе. В один голос все говорят, что пьеса блестящая, и никто не берёт её в свой театр. Вероятно, в его мозгу клокочут всё те же слова, сказанные о трусости как о самом главном пороке.

Его материальное положение становится крайне тяжёлым. Временами он сидит без копейки. На службу его по-прежнему нигде не берут. Он сообщает Николке в Париж:

“15-го марта наступит первый платёж фининспекции (подоходный налог за прошлый год). Полагаю, что если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей маленькой и сырой вдребезги (кстати: я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, чёрт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но всё же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьёзно — надо много читать...”

Спохватывается и прибавляет полушутя: