Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Нет, никто в ту чернейшую ночь не постучал к нему тихо в окно, как позднее случится в романе, никто не подумал, никто не смог помешать. И все его будущие труды буквальным образом вылетают в трубу. В душе одно горькое, грозное чувство томит: как писатель он кончился, больше ему никогда не творить. И не видно пока, останется ли жив человек.

Время самое подходящее, чтобы исчезнуть и ему навсегда. Разгораются и трещат костры коммунистической инквизиции. С плеч летят одна за другой светлейшие головы лучших, интеллигентнейших русских людей. Уже набирает ядовитую силу открытый процесс над так называемым Союзом вызволения Украины, который будто бы возглавляет вице-президент Всеукраинской академии наук С. А. Ефремов, а с ним вместе расплачиваются за свои уникальные знания, за свою неискоренимую интеллигентность, за своё неумение лгать и на каждом шагу выкрикивать дурацкие лозунги ещё сорок учёных, священников, учителей, кооператоров и врачей. Уже подступает черёд крупнейшего экономиста Кондратьева, известнейшего экономиста Юровского, крупнейшего учёного-агронома Дояренко, писателя и экономиста Чаянова, будто бы входящих в Трудовую крестьянскую партию, которую придумало ОГПУ и в которую, странно колеблясь, зачисляет членами тысяч от ста до двухсот человек.

Что же остаётся ему, когда он прямо объявлен в свободной поднадзорной печати белогвардейцем? А если откроют, что он в самом деле служил в белогвардейских частях?

Оттого и не спится ему по ночам. Оттого и трещит голова. Оттого и бережёт револьвер. Выход должен быть, и он этот выход должен найти. Это в характере у него. Удивительнейший он человек.

Елена Сергеевна вспоминает, что в том проклятом году он был в отчаянии, и затем оговаривается, поправляя себя:

“Я, видимо, не очень точно выражаюсь, потому что слово отчаяние — к нему никак не подходит. Это человек несгибаемый. Я не встречала по силе характера никого, равного Булгакову. Его нельзя было согнуть, у него была какая-то такая стальная пружина внутри, что никакая сила не могла его согнуть, пригнуть, никогда. Он всегда пытался найти выход...”

Выход он, конечно, находит. Он решает ещё раз обратиться к Правительству СССР и копии обращения разнести всем наиболее влиятельным лицам, товарищу Сталину прежде всего.

По телефону вновь вызывается Елена Сергеевна. Усаживается за свой ундервуд. Ей диктуется большое и очень особенное письмо. Ни в коем случае не покаяние заключается в этом письме, не униженное признание своих прежних грехов, как это всё более становится модным, прямо необходимым для сбережения жизни, когда по громадной беззащитной стране, оккупированной Красной Армией, внутренними войсками и ОГПУ, гуляет, куражится, бесчинствует и ярится безумный, безудержный красный террор, основанный на одном лишь революционном чутье. Ничего похожего нет. Михаил Афанасьевич делает всё, чтобы сохранить достоинство, отстоять свою честь. Он держится гордо. Он вызов бросает, прямо начиная с того, что никакого покаяния не будет с его стороны:

“После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен, как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить “коммунистическую пьесу” (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонения, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинять коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет. Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым...”

Признавшись таким образом, пока ещё косвенно, что не разделяет убийственных идей новой власти, за что, как ему превосходно известно, карают с удовольствием и вплоть до расстрела, он выбирает из богатейшей критики его книг и особенно пьес наиболее грубые, грязные, непристойные и не возможные ни в какой другой печати, кроме самой свободной, поставленной под строжайший контроль государства, хладнокровно подводит очевидный итог этой критики, который заключается в том, что его произведения неприемлемы для нового строя, и так же хладнокровно соглашается с этим итогом:

“И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА”.

Без колебания и оговорок он признает, что “Багровый остров” является памфлетом на Главрепертком, и произносит в адрес этого нелепого учреждения такие слова, за которые ещё никто никого по головке не гладил в этой самой свободной в мире стране: