Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Однако не в этой призрачной, чрезвычайно слабой надежде, по-моему, главнейшая причина такого откровенно вызывающего письма. Несгибаемый, дерзкий и смелый, он, по всей вероятности, вновь, как и в истории с арестом его дневника, использует этот странный, доступный лишь очень смелым приём, который заключается в том, что нападение всегда является лучшей формой защиты.

Он заявляет открыто, что не разделяет революционных идей, в связи с этим он почти требует, чтобы его без промедления выкинули вон из страны и тут же с глубочайшей мудростью предлагает на выбор: если не выкидывать, так определить его на службу в качестве режиссёра, статиста, рабочего сцены.

Громаднейший риск, но всё-таки психологически верный расчёт: выбирать станут между этим и тем, не те персоны, не тот интеллект, чтобы вырваться за пределы жёстко предложенной схемы, не достанет ума.

И он излагает развёрнуто, что именно ему подошло бы больше всего:

“Я именно и точно и подчёркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Моё имя сделано настолько одиозным, что предложение работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актёров и режиссёров, а вместе с ними и директорам театров, отлично известно моё виртуозное знание сцены...”

По-моему, он страстно хочет остаться, но хотя бы с малой гарантией, что останется жить. И он заверяет своего адресата:

“Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссёра и актёра, который берётся добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня...”

Разумеется, просится он в Художественный театр. И завершает психологически абсолютно точно рассчитанной выдачей себя на полную милость того должностного лица, которое получит письмо:

“Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица, гибель...”

Далее только подпись и дата:

“МОСКВА, 28 марта 1930 года”.

Письмо для чего-то показывают Шиловскому, начальнику штаба Московского военного округа. Шиловский приходит в ужас и выступает категорически против отправления такого письма, поскольку ведает не понаслышке, к каким непоправимым последствиям приводят такого рода послания. Тем не менее письмо размножается в семи экземплярах, и Михаил Афанасьевич под руку с Еленой Сергеевной разносит конверты по семи адресам.

Тут всплывает небольшая подробность, которая наводит на размышления. Дело в том, что он сообщает в письме, что бросил в печь своими руками рукописи двух романов и пьесы. Вероятно, Елена Сергеевна интересуется, правда ли это, или вставлено так, для пущего блеску. И он ей говорит, что, раз написано, надо действительно сжечь, иначе будет обман, однако сжечь надо так, чтобы что-то осталось, иначе вообще не поверят, что роман действительно был, на её глазах выдирает из тетради листы так, чтобы часть оставалась у корешков, и в её присутствии жжёт.

Выходит, что жжёт он рукописи два раза, какую-то часть спокойно, обдуманно и один, другую часть поспешно и при свидетеле, из чего следует, что ему именно нужен свидетель. Для чего? И кто ему не поверит, что он рукописи действительно сжёг? Неужели он думает в этот момент о потомстве?

Очень сомнительно. Слишком уж не до потомства ему. Вероятней всего, что он просчитывает различные следствия, которые может иметь отправленное письмо. Одно из таких следствий наиболее вероятно, если отчётливо помнить о времени действия: обыск, арест. Очень может быть, что он рассчитывает в этот момент себя застрелить, недаром в эти месяцы фигурирует револьвер, но может и не успеть, тогда его спросят, придётся доказывать, что рукописи были и что был вынужден в минуту отчаянья сжечь. Иначе этой заботы о том, чтобы кто-то поверил ему, я объяснить не могу.

Часть третья

Глава первая. ОДИН ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

ТЕМ ТОМИТЕЛЬНЕЙ тянутся всегда самые медленные, самые гнусные дни ожидания. Хуже всего, что у него ещё и нервы тяжко больны. Всякое напряжение, всякое волнение стоном отзывается в них. Тут страшнейшая сила воли нужна, чтобы их удержать. Он удерживает, но у этой способности себя удержать на краю всегда дорогая цена.

К счастью, в его доме на Большой Пироговской появляются двое: Фёдор Кнорре, который кажется Любаше высокомерным, и Николай Крючков, который держится лучше и проще, оба актёры Театра рабочей молодёжи, по тогдашнему ТРАМ. ТРАМ отправляется в Крым на гастроли. Михаила Афанасьевича приглашают с собой. На каких правах непонятно. Всё-таки приглашают. Он колеблется, но в конце концов даёт молодёжи согласие. Туманный, а всё-таки выход, на время. И до отъезда ещё далеко. Его главное дело, авось, успеет решиться.