Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Он слишком большой реалист. К тому же, что важнее всего, он проницателен как никто из его современников, я бы сказал даже: мудр. Слова вежливости о встрече он, видимо, так и воспринимает, как слова вежливости о встрече, не больше того. И если мысль о встрече с товарищем Сталиным застревает в его голове, так виной тому только одно: любопытство художника. Хочется своими глазами взглянуть. И потому, что тема всесокрушающей власти и несокрушимой силы творца становится для него главнейшей из тем. И ещё более потому, что это новая власть, какой ещё не бывало в истории, если не принимать в расчёт какого-нибудь Пугачёва. Все короли известны давно, помазанники милостью Божьей, наследственной крови, как известны тираны, цареубийцы тоже известны наперечёт. Даже несколько скучно читать. Книгу открыл, освежил в памяти то, что известно давно, и смело пиши:

“На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней губой...”

Но не было ещё и на самых чернейших страницах весьма кровавой нашей истории, чтобы до власти дорвались чада сапожников, кухарок, пастухов, мужиков и преспокойно правили громадным народом даже не по колено, не по грудь, а по самое горло в крови. На такого рода явление стоит своими глазами взглянуть, чтобы разгадать наконец, чтобы проникнуть в самую суть: что за звери такие, что за скоты?

Встрече не суждено состояться. Он сожалеет. И всё же он прозревает эту невероятную смесь самого примитивного лицемерия и самой зверской жестокости, вырастающей до какого-то самодовольного наслаждения. По причине такого прозрения мысль о возможной встрече с товарищем Сталиным естественно принимает в его голове комедийно-мрачноватые формы и служит мотивом бесчисленного множества его шутливых рассказов, которыми он в часы хорошего настроения забавляет самых близких своих собеседников. Несколько таких рассказов память его современников до нас донесла.

В одном говорится, как он каждый день пишет товарищу Сталину загадочные и длинные письма и подписывается: Тарзан. Товарищ Сталин удивляется, даже пугается. К тому же товарищ Сталин любопытен, как все, призывает Ягоду и требует, чтобы без промедления автора письма разыскал и доставил к нему. Сердится на медлительность сволочного наркома:

   — Развели в органах тунеядцев, не можете одного человека словить!

Ну, это-то как раз в органах могут, ловят и доставляют в Кремль чуть ли не в том, в чём мать родила. Товарищ Сталин разглядывает пристально, даже доброжелательно, трубку раскуривает, спрашивает не торопясь:

   — Это вы мне эти письма пишете?

   — Да, Иосиф Виссарионович, я.

Молчание. Михаил Афанасьевич будто бы обеспокоенно спрашивает, переступая босыми ногами:

   — А что такое, Иосиф Виссарионович?

   — Да ничего. Интересно пишете.

Снова молчание.

   — Так, значит, это вы — Булгаков?

   — Да, Иосиф Виссарионович, это я.

   — Почему брюки рваные, почему без сапог? Ай, нехорошо! Совсем нехорошо!

   — Да так... Заработки вроде того...

Товарищ Сталин поворачивается к наркомам. Наркомы бледнеют, падают в обморок один за другим. Наконец обращается к наркому снабжения:

   — Чего смотришь, сидишь? Не можешь одеть человека? Воровать у тебя могут, а одеть одного писателя не могут! Ты чего побледнел? Испугался? Немедленно одеть. В габардин! А ты чего сидишь? Усы себе крутишь? Ишь, какие надел сапоги! Снимай, отдай человеку. Всё сказать тебе надо, сам ничего не соображаешь!

Ну, одевают его, обувают, пропитанье дают. Он начинает ходить к товарищу Сталину в Кремль. У него неожиданная дружба с товарищем Сталиным. Иногда товарищ Сталин грустит, жалуется ему:

   — Понимаешь, Михо, все кричат: гениальный, гениальный! А коньяку выпить не с кем!

И вот однажды приходит усталый, унылый. Товарищ Сталин расспрашивает:

   — Садись, Михо. Грустный чего? В чём дело?

   — Да вот, пьесу написал.

   — Так радоваться надо. Целую пьесу написал! Зачем грустный?

   — Театры не ставят, Иосиф Виссарионович.

   — А где бы ты хотел поставить?

   — Да, конечно, в Художественном, Иосиф Виссарионович.

   — Театры допускают безобразие. Не волнуйся, Михо, садись.

Трубку берёт:

   — Барышня! А барышня! Дайте мне МХАТ! МХАТ мне дайте! Это кто? Директор? Слушайте, это Сталин говорит. Алло! Слушайте!

Сердится, сильно дует в трубку:

   — Дураки там сидят в наркомате связи. Всегда у них телефон барахлит. Барышня, ещё раз дайте мне МХАТ. Ещё раз, русским языком вам говорю! Это кто? МХАТ? Слушайте, только не бросайте трубку! Это Сталин говорит! Не бросайте! Где директор? Как! Умер? Только что? Скажи, пожалуйста, какой пошёл нервный народ! Пошутить нельзя!

И вот этот изумительный человек, сочиняющий такие ядовитые фарсы, одним из первых, если не первым с неотразимой проницательностью проникнувший в самую суть этого сына сапожника, которому свалилась в руки громадная власть, при одном имени которого с людьми творится чёрт знает что, будто бы надеется встретиться с ним и в чём-то его вразумить?

Никогда не поверю, хоть режьте меня!