Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Он всё же подходит и заговаривает. Она, что он, конечно, предвидел, обрывает его, объявив, что на тротуарах ни с кем не знакомится, и это хорошее правило, натурально, делает женщине честь. Он всё же рядом идёт, просит помедлить, снимает шляпу свою, свободно, однако почтительно кланяется и называет своё мало кому известное имя. Вообразите, она действительно знать не знает никакого Михаила Булгакова, впрочем, кроме того, который в последний год жизни секретарём у Льва Николаевича служил и оставил потомкам прекрасный дневник.

Маргарита Петровна Смирнова впоследствии припомнит и эти цветы, и этот поклон и расскажет о том, как летела вперёд их внезапная встреча, отчасти, натурально, уже повинуясь легенде, отныне и навсегда окружающей его светлое имя, отчасти с такими живыми подробностями, какие придумать нарочно никому не дано:

“Он очень интересно рассказывал о Л. Толстом, говорил, что где-то (в музее?) разбирает его письма. Мне было страшно интересно узнать так много нового о Толстом. Тогда я ещё не читала воспоминаний ни Татьяны Андреевны Кузминской, ни Сергея Львовича Толстого, а он так занятно говорил о ней, о семье Берс. Михаил Афанасьевич говорил, что Толстой не пользовался уважением в своей семье, что Софья Андреевна постоянно пилила его, упрекала за то, что не понимает, что семья большая, детей надо учить, а он тратит много денег на свои благотворительные дела, на постройку школ, на издание дешёвых народных книг. Дети были на стороне матери все, кроме младшей — Александры. Иногда они в открытую посмеивались над отцом, над его аскетизмом, над его плебейской одеждой. Михаил Афанасьевич говорил: “Вот как бывает в жизни: человек гениальный, пользующийся уважением и в своей стране и за её пределами, часто не бывает понят в своей семье, не имеет от родных и близких ни поддержки, ни участия. Вы только подумайте, как ему должно быть тяжело и одиноко. Мне его бесконечно жаль!” Эту мысль об одиночестве Толстого Михаил Афанасьевич развивал не раз в разговоре со мной. Меня, помню, поразила тогда эта жалость к Толстому. Мы привыкли восхищаться Толстым, а что его можно и нужно жалеть — это было ново... Помню, уже в конце дня он спросил меня: “Маргарита Петровна, вы читали Библию?” Я ответила: “Как надоели уроки Закона Божия в гимназии, а тут ещё Библию читать? Только этого мне не хватало!” — “Вы ещё будете её читать!”...”

Он приглашает её в кафе посидеть, уверяет, что у него куча денег, просит, чтобы она помогла ему тратить их, однако она оказывается ещё щепетильней, чем он это угадывает, если судить по этой сознательной лжи человека совершенно безденежного, с некоторым даже презрением отказывает ему, и он долго смотрит в упор на неё, должно быть, стремясь по всем этим мелким вседневным деталям проникнуть поглубже в новый, действительно любопытный характер, поразивший его. Они всё дальше, дальше идут, в конце концов уже не замечая пути:

“Мы никак не могли наговориться. Несколько раз я пыталась проститься с ним, но снова возникали какие-то вопросы, снова начинали говорить, спорить и, увлекаясь разговором, проходили мимо переулка, куда надо было свернуть к моему дому, и так незаметно, шаг за шагом, оказывались у Ржевского вокзала. Поворачивали обратно на 2-ю Мещанскую, и снова никак нельзя было расстаться у переулка, незаметно доходили до Колхозной площади. Этот путь от вокзала до площади мы проделали несколько раз. Ни ему, ни мне не хотелось расстаться. Возникла необыкновенная близость, какое-то чрезвычайное сердечное влечение...”

Вы видите, мой читатель, как ужасно, как дико он одинок, как он отлучён от всего и от всех, как страстно, как жадно ему хочется говорить, и он говорит, говорит, и сердцем абсолютно одинокого человека не может не чуять, что и она одинока, несчастна, и вдруг задаёт ей вопрос, отчего в глазах у неё такая печаль. Она уже покоряется его неотразимому обаянию, уже сваливаются с неё эти глупейшие путы щепетильности, застенчивости, неловкости положения. Она рассказывает ему, что с мужем у неё мало общего, что ей скучно в его окружении, что в самом деле чувствует себя одинокой даже в кругу его слишком шумных друзей. Он внимателен. Он слушает бережно. Его сердце пронзает тоска.

Они выходят на набережную, бродят по ней или подолгу на одном месте стоят. Дует тёплый ветер с реки. Она подставляет ветру лицо. Они говорят о Кавказе, о море. Он припоминает, что она когда-то служила в “Гудке”. Расспрашивает, почему она так прекрасно одета. Разглядывает её оригинальную сумочку, которая, как оказалось, сделана её собственными, искусными, очевидно, руками. Они расстаются, договорившись встретиться через неделю, однако он идёт следом за ней, видит в глубине сада дом, в который она, чтобы запутать его, пробирается с чёрного хода, и ещё долго шагает взад и вперёд по противоположной стороне переулка, опустивши задумчиво голову. Через несколько дней появляется во дворе, расспрашивает о ней. Наконец она является на свидание и говорит, что им, пока не поздно, лучше расстаться. Он так и опешил: