Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Он раньше приходит на репетиции, всматривается во всякие мелочи с настороженным любопытством, в самом деле отныне воспринимая всё происходящее на репетиции изнутри, а не извне, как бывало прежде на других репетициях, когда он присутствовал в зале, погруженном во тьму, как автор и режиссёр:

“Интерес же ко всему сценическому у него был горячий, напряжённый. Его интересовала и техника постройки оформления, и краска, и живопись, и технология перестановок, и освещение. Он с радостным и весёлым любопытством всматривался во всё, с удовольствием внюхивался в театральные ароматы — клея, лака, красок, обгорающего железа электроаппаратуры, сосновой воды и доносившихся из артистических уборных запаха грима, гуммозы, вазелина и репейного масла... Его привлекали термины и сценические словечки, он повторял про себя, запоминая (записывать, видимо, стеснялся): “послабь”, “натужь”, “заворотная”, “штропка”, “место!” и т. д. Его радовала возможность ходить по сцене, касаться изнанки декораций, откосов, штативов фонарей, шумовых аппаратов — того, что из зала не видно. Восхищало пребывание на сцене не гостем, а участником общей работы...”

Глава шестнадцатая. ТЕАТРАЛЬНЫЕ БУДНИ

ЕДВА ЛИ ЭТО покажется преувеличенным, если сказать, что, взявши на себя роль судьи в “Пиквикском клубе”, он отдыхает на сцене. Новая, ещё не изведанная работа не только увлекает его своей новизной, но и расслабляет, умиротворяет своей удивительной ясностью, недвусмысленностью и естественным ходом событий, которым не в силах воспрепятствовать никакие зловещие знаки, с какой бы стороны, с какой бы трибуны эти знаки не ввинчивались в его обременённую зловещими знаками жизнь.

К тому же он не играет, он заново и оригинально, по-своему создаёт всю свою роль, уверяя, что судья в “Пиквикском клубе” вылитый, как две капли воды, паук. Отчего? Тут он пускается пародировать ненавистную ему систему сквозных действий и каких-то вживаний, какие к чёрту вживания, когда надо просто играть. Оказывается, что неспроста: так судью ещё в детстве прозвали, уже тогда веяло чем-то таким, что напоминало это страшное и ненавистное всем насекомое, с тех пор он не может слышать ни о каких животных, птицах, зверях. Всё зоологическое напоминает ему проклятие его прозвища, по этой причине он лишает слова всякого, кто упомянет животное. В своё время он от злости, оттого, что ненавидит людей, выбрал профессию судьи — искал возможности как можно больше напакостить людям.

Возможно, он думает о чудовищных пауках из НКВД, и сатира доставляет ему особое, острое наслаждение. “Об этом Михаил Афанасьевич рассказывал во время поисков грима нашему старшему гримёру Михаилу Ивановичу Чернову. Гримёр этот был отличным мастером, но настолько лишённым фантазии, что даже удивляться не был способен. Выслушав замысел Михаила Афанасьевича, он согласно кивал головой. Можно было подумать, что гримировать людей пауками ему приходилось постоянно. Когда Михаил Афанасьевич спросил его, видел ли он лицо паука, он ответил, что нет, так как у паука лица не бывает, а есть, возможно, морда, но он на неё не смотрит, когда эту дрянь видит. Михаил Афанасьевич пытался его уговорить представить себе, каким может быть лицо у паука. Чернов не пожелал. Тогда, по совету нашего помощника режиссёра С.П. Успенского, человека с большим чувством юмора и хорошего психолога, решили, что у паука лицо такое, как у инспектора пожарной охраны... Общими усилиями, с помощью В.Я. Станицына, грим был найден. Лицо паучье ли, пожарника ли, но получилось достаточно противным. Особенно противным оно и вся фигура становились, когда Судья слышал упорно повторяющиеся сравнения с животными... Такой яростью, такой дикой ненавистью к людям дышало всё в нём — и искажённый рот, и скрюченная набок шея, и стиснувшие колокольчик пальцы, и главное, злобные глаза. Слушал ли он молча, готовый в любую секунду взорваться и заверещать сиплым от бешенства голосом свои запреты, или, вытянув по-змеиному голову, выплёвывал яд своей злобы, — всё получалось страшно и до конца правдиво и убедительно. Приятно было видеть, как сам Булгаков радовался тому, как прочно и подробно ощущал он себя в этом образе”.

Словом, он вкладывает в этот эпизодический, однако многозначительный, в контексте времени, образ душу и груд в таких громадных количествах, что невольно закрадывается одно подозрение: уж не с далеко ли идущим намерением выбирает он именно роль судьи? В кого он метит этой мерзкой карикатурой? Время-то, время какое, повторю ещё раз. У него и без того во всём, что он пишет, милиция на каждом шагу. Я же говорю: неповторимой дерзости человек!