Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Прибывает, к примеру, с официальным визитом французский премьер-министр Эдуард Эррио. Посещение Художественного театра предусматривается согласованной обеими сторонами программой, и премьер обращается с просьбой в тот вечер дать “Дни Турбиных”, что уже само по себе достаточно высокая честь. В театре сенсация страшная. Леонтьев, Бокшанская в сопровождении мужа Калужского бросаются на Пироговскую, уговаривают автора непременнейше, всенепременнейше завтра вечером театр посетить. Михаил Афанасьевич отвечает отказом, предполагая резонно, что замести-то после этого, может, не заметут, но неприятности могут обрушиться огромной руки, поскольку все у нас нынче ходят в иноземных шпионах, так что недалеко до греха, возьмут да и спросят, отчего это мировая буржуазия интересуется вами, вот и придумайте, что отвечать. Бокшанской же улыбается, что мол, ужасно приятно бы театр посетить, да официально его никто не зовёт. Ах, это понятно! Да, да! И наутро из театра с курьером летит официальное приглашение вечером на спектакле присутствовать лично, умеет Ольга Сергеевна проворачивать такого рода дела.

Он самым яростным образом бреется, прокладывает свой знаменитый пробор. Костюм чёрный, чёрная бабочка, белый пластрон. В ложе пристраивается, в уголке. Последствия его появления довольно сомнительны, он никому не желает мозолить глаза, к тому же достоинство ни в коем случае нельзя уронить: вон, мол, от счастья спятил с ума, так и лезет вперёд.

Спектакль, надо правду сказать, идёт изумительно. Все в ударе, каждый актёр. Эррио уже после первого акта просит о знакомстве с замечательным автором. Что за диво: автора нет! В самом деле, культура понижается страшно: в конце концов это дело естественное, что автора нет, но уже этой деликатности интеллигентного человека решительно никто не может понять. Гонцы разлетаются. Ищут. Не могут найти. Наконец после великолепно исполненной сцены в гимназии Немирович примечает его, начинает выманивать. Михаил Афанасьевич приближается в сопровождении Судакова, полагая, что в таком случае должен быть представлен высокому гостю и режиссёр. Представляют Эррио и Литвинову у всех на виду. В зрительном зале волнение. Немирович, приметливый чёрт, обращает внимание на волнение публики, делает свой плавный округлый излюбленный жест и негромко, интимно так говорит, чтобы слышал весь зал:

   — А вот и автор спектакля.

Зал аплодирует исступлённо. Овация настоящая. Михаил Афанасьевич кланяется, прикидывая в уме, во что ему обойдётся весь этот шум, помня запрещение выходить, когда возобновились “Дни Турбиных”, зная также о том, что заметают в первую очередь тех, кто стоит на виду. Эррио уверяет, что приходит от спектакля в восторг, и, кажется, искренне уверяет, не из любезности лжёт. Немирович подхватывает с тончайшей своей дипломатией:

   — Настоящий художественный спектакль. Пьеса замечательная. Замечательная игра.

И тут же на все стороны уверяет, что сцену с Николкой ни за что не станет смотреть:

   — Если стану смотреть, непременно заплачу.

Тут выныривает из каких-то глубин какой-то сомнительный переводчик. Михаил Афанасьевич отстраняет его, говорит по-французски. Эррио жмёт ему руку:

   — Поздравляю сердечно. Вы писали по документам?

   — На основании виденного.

   — Тальберг изменник?

   — Конечно.

Чей-то гнусавенький голос ввинчивает дурацкий вопрос:

   — Сколько вам лет?

Он отзывается с язвительной, но слабой улыбкой:

   — Я это скрываю.

Литвинов наконец находит приличным спросить:

   — Какие пьесы вы ещё написали?

Он почитает удобным назвать только те, которые благополучно продрались сквозь заслоны Главреперткома:

   — “Зойкина квартира”, “Мольер”.

Нить разговора вновь перебрасывается к Эррио:

   — Бывали вы когда-нибудь за границей?

   — Никогда.

   — Но почему?

   — Необходимо приглашение, а также разрешение от правительства.

   — Так я вас приглашаю.

   — Благодарю.

Разливается ненужный звонок. Прощается Эррио:

   — До свидания.

В следующем антракте Немирович с замученным видом подкрадывается к нему:

   — Может быть, я сделал политическую ошибку, что представил вас публике?

Уже все боятся, боятся всего, и он коротко успокаивает старого человека:

   — Нет.

Пролетают три месяца. В книге отзывов новый американский посол оставляет английскую запись:

“Прекрасное исполнение, прекрасная пьеса”.

Выручают “Дни Турбиных”, выручают. Почаще бы так! В обязанность бы вменить иноземным послам Художественный театр посещать.

И всё же душевные силы его на исходе. Он уже пишет полёт Маргариты, торопится страшно, на полях помечает, что надо проверить луну, в этот миг у него малейшего времени нет, чтобы наблюдать ночное светило. За четыре месяца им написано пятьсот страниц от руки. Он чувствует себя до крайности скверно. Начинает болеть голова, а уж это для сочинителя последнее дело, немного с больной головой сочинишь.