Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Вчера, 31-го, было чтение. Оля, ребята. Дмитриев, Жуховицкий, Ермолинские, Конский, Яншин и мы с Екатериной Ивановной. Читал Миша первоклассно, с большим подъёмом, держал слушателей в напряжённом внимании. Аудитория приятная очень. Серёже Ермолинскому и Конскому невероятно понравилась пьеса. Они слов не находят для выражения наслаждения ею. Оля и Екатерина Ивановна плакали в конце. Жуховицкий говорил много о высоком мастерстве Миши, но вид у него был убитый — это что же такое, значит, все понимают? Когда Миша читал 4-ю сцену, температура в комнате заметно понизилась, многие замерли. Яншин слушал тяжело, в голове у него в это время шевелились мысли, имеющие отношение к пьесе, но с особой стороны. Он сказал потом, что эта пьеса перекликается с “Мольером” и что Мишу будут упрекать за неё так же, как и за Мольера. За поверхностность, что он как актёр знает, что это не так, потом говорил, что ему не понравились Наталья, Дантес и Геккерен. В общем, резюме — очень интересное чтение, очень интересный вечер. Я счастлива этой пьесой. Я её знаю почти наизусть — и каждый раз — сильное волнение...”

Глава двадцать четвёртая. НЕЖДАННЫЙ КОНФЛИКТ, С БЛАГОПОЛУЧНЫМ КОНЦОМ

ЯНШИН оказывается абсолютно неотразимым пророком, хотя первый раскатистый гром валится вовсе не с той стороны. Пока Художественный театр затевает переговоры о том, чтобы переписать старый-престарый договор на “Мольера” и выпустить страдальца уже не в январе 1935 года, как Станиславский, порозовевший и бодрый, возвратился из Ниццы, не весной, даже не 1 декабря, а в июне года 1936-го, вспыхивают непредвиденные и тягостные разногласия с прекрасным писателем и дельным соавтором Вересаевым.

Вообще говоря, соавторство двух писателей оказывается на редкость удачным: один — великолепный драматург и актёр, во всех таинственных тонкостях понимающий сцену, другой — великолепнейший пушкинист, во всех тонкостях постигший биографию, окружение и, разумеется, сочинения Пушкина. Чего бы ещё? Больше никакого не нужно рожна. Оба писателя счастливо дополняют друг друга. Дружеские свидания происходят в увлечённых беседах. Часто спорят, конечно, поскольку каждый мыслит оригинально, мыслит по-своему, причём один спорит взволнованно, горячо, с бенгальскими огнями острот, с богатой мимикой рук и лица, тогда как другой спорит хладнокровно, деликатно, с неизменной серьёзностью, однако же оба воспитанные, интеллигентные люди, умеют находить общие точки, умеют вовремя отступить, уступить. Лишь изредка чувствительным Вересаевым овладевает тоска:

   — А жаль, что Пушкина нет. Какая прекрасная сцена была бы! Пушкин в Михайловском, с няней, сидит в своём бедном домике, перед ним кружка с вином, он читает ей вслух: “Выпьем, добрая подружка...”

В сущности, наивнейший, добрейший старик, и потому Михаил Афанасьевич возражает полушутя:

   — Тогда уж лучше уступлю вам выстрел Дантеса в картину. Такой сцены, Викентий Викентьевич, не может быть.

И разъясняет, что ему лично представляется невозможным, что даже самый талантливый актёр выйдет на сцену в кудрявом парике, с бакенбардами и засмеется пушкинским смехом, а потом станет говорить обыкновенным, обыденным языком.

Ну, с этим-то Викентий Викентьевич вполне соглашается, хотя аргумент этот явно придуманный, несерьёзный, поскольку выводит же причудливый автор на сцену Мольера и с таким упрямством пытается вывести Гоголя, однако какие-то свои потаённые мысли он благополучно скрывает от Вересаева, чтобы как-нибудь не затеялось между ними серьёзного спора, и они всякий раз, когда таким образом сглаживают неизбежные разногласия, именуют этот процесс обменом кружек на пистолеты. Смеются. Расстаются неизменно друзьями.

Однако с течением времени разногласий становится всё больше и больше. Вересаев, как только дело касается Пушкина, точно упускает из виду, что сам он писатель, и требует от соавтора исторической драмы, с соблюдением скрупулёзнейшей биографической точности во всех событиях, фактах и датах. С этим требованием Михаил Афанасьевич не может не согласиться, однако же соглашается в самых общих чертах, поскольку и на этот раз выжимает из биографии её хоть и трагический, но в первую очередь её романтический смысл. К тому же он остаётся писателем и поэтом. Он знает по опыту, что с точностью ничего перенести на сцену нельзя, что сцена требует фантазии, смешения, даже изобретения фактов, внезапной и в реальности едва ли возможной игры. Повторяю, он не пишет исторических драм. Пушкин, Мольер необходимы ему, чтобы углубиться в трагический смысл творческой судьбы вообще и вместе с тем швырнуть обвинение в безобразное рыло безумной своей современности, идущей именно против творческой личности, большей частью кровавой войной.

Вересаев всё чаще задумывается и вдруг присылает письмо: