Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось

Не прошло и двух недель, как мы хоронили моего зэйде. Мы сидели рядом: мама, Ехезкель, Лия, буббэ и я. Скамья сотрясалась от наших рыданий, словно плакала вместе с нами. Собрались все мои тетушки и дядья. Шуль была полна знакомых. Евреи, неевреи, люди всех возрастов пришли в маленькую шуль. Все плакали, но я плакала сильнее всех. Мне казалось, что душу мою вскрыли и каждая ее частица рыдает от боли. Слезы текли по моему лицу, и мне было немного стыдно, но не могла сдержаться. На самом видном месте стоял гроб. Невозможно поверить, что зэйде лежит в нем. И почти ждала, что деревянная крышка откроется, появится его высокая фигура, и он спросит, что это все собрались в шуле посреди дня.

Слово взял раввин. Он поднялся на кафедру и зарыдал.

– Сегодня мы потеряли великого человека, – сказал он, – человека, который в жизни не сказал ни о ком плохого слова и который всегда понимал, почему человек поступил так, а не иначе. Он был очень умен, уж поверьте. – Люди засмеялись, но мама зарыдала еще сильнее. – У него всегда находилось доброе слово, теплая улыбка, он был готов выслушать каждого. Когда мы уходили от Иехиды, то уносили с собой добро, тепло и счастье, надежду на настоящее и будущее. Мы потеряли настоящего гиганта. Этому миру его будет страшно недоставать.

Потеряли. Странное слово. Можно потерять ключи от дома или учебник математики, но сейчас не стало моего зэйде, который был для меня настоящим отцом. Я искала его, как ищут то, что страшно нужно. Знаешь, что оно должно быть где-то здесь, но заглядываешь в карман, а там только подкладка, и руки твои шарят в зияющей пустоте. Я снова зарыдала, и мама погладила меня по спине. Как хорошо, что она рядом со мной, ее любовь понемногу помогала преодолевать боль.

После панихиды и похорон мы собрались в доме буббэ. Мама, Хана и все мои дядья сидели на низких стульях. Несколько минут все молчали. Дети выбежали во двор, и Ехезкель побежал с ними. Было странно слышать их смех. Еще страннее было видеть, как плачут мои взрослые дядья. Я хотела обнять Давида. Ему было всего 18, и он уже потерял обоих родителей. У меня, по крайней мере, есть мама.

– Как это могло случиться? – спросила Хана. – Он же был еще не старым.

– Врачи сказали, что его легкие почернели и съежились. Чудо, что он протянул так долго, – ответила буббэ.

Давид печально посмотрел на нее.

– Как-то не похоже на чудо…

И он обхватил голову руками.

Мне было всего одиннадцать, но я знала, что это было чудо. Каждая секунда, прожитая моим зэйде, была драгоценным, прекрасным чудом.

После семи дней оплакивания все вернулись к нормальной жизни, но мне казалось, что мы притворяемся. Прошло много недель, прежде чем я перестала после ужина смотреть на дверь, ожидая, что там появится его высокая фигура.

– Ах, вкус Ган Эден[36], – говорил он, отведав мамин холент[37].

Однако теперь его место оставалось пустым. Я ела, ощущая пустоту в груди, и слезы подступали к глазам. Иногда просто уходила в нашу комнату и плакала, уткнувшись лицом в подушку.

Но жизнь продолжалась. Как-то вечером, открыв окно, услышала кваканье лягушек и прекрасное птичье пение. Где-то вдали журчал ручей. Стало понятно, что, хотя грусть не прошла, все краски жизни восстановились. Я почти слышала, как зэйде подпевает лягушкам, вспомнила всех, кого больше не было с нами: отца, брата, зэйде – и удивилась, почему стою здесь и слушаю, как мир поет свои яркие песни. Мне порой казалось, что печаль поглотит и похоронит меня, но все же ощутила странный и прекрасный покой. Уже понимала, что все будет хорошо, смотрела на реку, холмы и цветы и чувствовала свое единство со всем сущим. Меня переполняли любовь, печаль и радость. Я открыла окно, соединилась с рекой и лягушками. И запела.

Глава 25

Не умру, но буду жить

и возвещать дела Господни.

Псалтирь 117:17

Освенцим. Октябрь 1944.

Мы снова стояли на плацу на поверке. Стало очень холодно. Я уже не верила, что, когда солдаты вошли в наш город, была весна. Казалось, это было миллион лет назад. Мы, не шевелясь, стояли на холоде и старались удержаться на ногах под порывами ветра.

Когда нас пересчитали, вперед вышла эсэсовка.

– Слушать всем! Вы пойдете в душ. Снять всю одежду, оставить здесь.

Появилась другая надзирательница с дубинкой и принялась колотить тех, кто стоял поближе, по бритым головам.

– Раздеться!

Светлые волосы ее были собраны в низкий пучок. На ней были блестящие черные туфли и двубортный костюм.

Истощенные, замерзающие люди принялись стягивать платья через голову. С тяжелым чувством я тоже потянула вверх тонкое, изодранное платье и сняла его. Сразу стало еще холоднее.

– Шнель! Шнель! – со смехом подгоняла нас эсэсовка.

– Оскар! – крикнула другая. – Эти сегодня идут в душ.

Эсэсовцы на другой стороне плаца повернулись. Увидев, как девушки раздеваются, они явно возбудились.

– Спасибо за наводку, Ирма, – расхохотался один.