Рыжее знамя упрямства

Рыжик был явно не против такой меры. Его глаза начали светиться, как два фонарика (таких, как тот).

— Что надо отвечать? — уж-жасно суровым тоном спросил Словко.

— Что? — шепнул Рыжик?

— «Есть получить строгое замечание». Понял, балда?

— Ага… — опять сказал Рыжик. И вдруг сморщился, всхлипнул и ткнулся лбом в мокрую резину жилета на плече Словко.

— Тебе что, мало сырости вокруг? — голосом скандальной бабки сказал Словко.

— Не-а, не мало… — Рыжик оторвал лицо от жилета, и оно, в сырых полосках, улыбалось теперь во всю ширь. — А ты… все равно без меня не управился бы… То есть было бы труднее…

— Держите меня, я за себя не ручаюсь! Голову оторву! — ненатурально взревел Словко. Затем сказал ничуть не испуганному Рыжику: — Подбери штаны-то. И пошли брать риф на гроте.

Они освободили от вертлюга грота-гик, Словко стал наматывать на него грот, который умело и аккуратно приспускал Рыжик. Когда от паруса осталось чуть больше половины, Словко поставил гик на место, и они с Рыжиком снова набили грота-фал. Налетел мягкий порыв, мотнул уменьшенный парус, гиком крепко врезало Словко по ребрам. Жилет смягчил удар но не очень. Словко аж взвыл.

— Больно? — подскочил Рыжик.

«Тебе бы так!» — чуть не вырвалось у Словко. Но застряло во рту. Ведь на самом-то деле хорошо, что не Рыжику, а ему, рулевому-растяпе…

— Чепуха, — процедил он. — Распутай стаксель-шкоты, совсем замотало…

— Ага! А что, идем на базу? — радостно догадался Рыжик.

Он же был не новичок, сразу понял план Словко! И план был самый разумный. Неизвестно еще, когда Федя раздобудет бензин. Сколько еще здесь трястись на холоде. А до базы — прямой путь. Мельничный полуостров был всего-то в двух с половиной километрах («в полутора милях»), а ветер теперь будет дуть с кормы и слева — бакштаг, самый удобный курс. При нем почти не бывает крена, а с парусом, взятым на рифы — тем более. И волна не будет хлестать навстречу, лишь станет иногда догонять, накатывать с кормы…

— Подбери имущество, — велел Словко.

Рыжик бросил в кокпит кроссовки и пакет из-под Словкиной одежды. Глянул на командира, оглянулся на Смолянцева.

Громко и официально Словко сказал:

— Виктор Максимович! Мы отходим на базу, катер задерживается. Займите место в яхте.

— Ты что, спятил? — отозвался Смолянцев. Без особого даже удивления, устало так. Было видно, что ему кажется немыслимым покидать убежище под камнем и вновь окунаться в сырую свистящую круговерть.

— Мой матрос продрог до костей. Я за него отвечаю, — разъяснил Словко. — Нам надо скорее в тепло… Вы идете с нами?

— Вы что?! Ты… Не смей! Я… запрещаю! — Смолянцев стал неуклюже подниматься.

— Как хотите, — пожал плечами Словко. — Тогда ждите катер. Рыжик, взяли…

Они налегли на бушприт, «Зюйд» охотно сошел в воду всем корпусом, Словко прыгнул, добрался до кормы. Опустил перо руля, выбрал шкот.

— Рыжик, отваливай!

Рыжик, одной рукой придерживая штаны, налег на бушприт, развернул его «в сторону моря», упал животом на носовую палубу, крутнулся, оказался в кокпите, сдернул с уток оба стаксель-шкота. Нос быстро отводило от берега. Смолянцев был уже у самой воды, но дистанция между берегом и яхтой делалась все больше.

— Не смейте! — снова закричал Виктор Максимович. И кричал что-то еще, потом закашлялся. Налетевший ветер взметнул над его плечами парусину апселя, и это придало происходящему некую романтическую окраску. Впрочем, стишата, которые вдруг вспомнились стучащему зубами Словко были не романтическими, а ехидными. Он их сочинил еще в третьем классе, для дурашливой картинки в «Лиловой кляксе»:

Видите: это пустой горизонт,
Солнце встает из тумана.
Это вот остров — на нем Робинзон
В юбке из листьев банана…

Тьфу! Ведь обещал не заниматься больше стихоплетсвом! И не вспоминать даже…

Уже издалека Словко увидел, что Смолянцев запахнулся в апсель, как Наполеон в плащ, и снова пошел к полюбившемуся камню. А ветер надул Рыжкин стаксель, надавил на белый треугольник грота (и, наверно удивился: почему парус теперь стал такой маленький?)

Но и с маленьким гротом «Зюйд» побежал резво. Иногда его догоняла волна — теперь без гребней, пологая, почти попутная, поднимала корму, мягко уходила под днище. На таком курсе даже очень крепкий ветер был не страшен остойчивому суденышку с зарифленным парусом. И можно было не откренивать.

— Рыжик, сядь в кокпит, не торчи на ветру.

Рыжик послушно съежился у носовой переборки. Глянул: «А ты?» Но Словко оставался на борту, у кормы — иначе трудно работать румпелем и ничего не видно впереди.

Мягкий бег яхты, скорость, совсем уже не страшные шум и плеск могли бы сделать этот отрезок пути сплошной радостью. Если бы не холод (все-таки он крепко донимал), не саднящая боль от удара гиком и не мысли (они все же царапались) об оставленном на острове Смолянцеве, «Но ведь сам же виноват», — сказал себе Словко. Он был уверен, что и Корнеич рассудит так же…

Когда были в ста метрах от гавани, выскочила навстречу моторка.