Рыжеволосая Женщина

А между тем я начинала плакать сначала тихонько, а потом принималась рыдать изо всех сил. Когда я плакала, я ощущала свою власть над толпой и чувствовала себя счастливой оттого, что посвятила жизнь актерскому делу. Пока я стояла на сцене в длинном красном платье с разрезами, в старинных украшениях, металлических браслетах и поясе и плакала, предаваясь материнским страданиям, я чувствовала, как зрители, сидящие в зале, дрожат, глаза их увлажняются и их охватывает раскаяние. Я понимала, что провинциальные молодые мужчины отождествляют себя, сами того не замечая, не с сильным авторитарным Рустамом, а с его сыном Сухрабом. Когда они начинали за него болеть, я чувствовала – на самом деле они проливают слезы из-за своей будущей смерти.

Я также видела, что очень многие мои поклонники, переживая все эти страдания, заглядываются на мои губы, на мою шею, на мою грудь, на мои ноги и, конечно, на мои рыжие волосы. Всякий раз, когда я склоняла голову, всякий раз, когда делала горделивый шаг, всякий раз, когда я смотрела на зрителей, я видела, что мне удавалось обратиться и к их разуму, и к их чувствам, и воззвать к их молодости, но эти прекрасные моменты я переживала нечасто. Иногда какой-нибудь молодой человек принимался громко всхлипывать, и это увлекало за собой остальных. Вдруг кто-то другой начинал аплодировать, между зрителями вспыхивала ссора. Несколько раз я видела, как толпа в нашем шатре теряла разум, схватывались между собой те, кто рыдал в голос, и те, кто плакал тихонько, те, кто аплодировал, и те, кто бранился, те, кто вскакивал и кричал, и те, кто молча сидел и смотрел. Почти всегда мне нравилось это волнение и возбуждение, я жаждала его, но в то же время боялась силы толпы.

Через какое-то время я уравновесила образ Тахмины. Я стала тихонько плакать за кулисами во время сцены, в которой пророк Ибрагим готов расправиться с собственным сыном, чтобы доказать покорность Аллаху, а потом в этой же сцене появлялась в роли ангела с барашком в руках. Затем я переписала для собственного монолога речь матери Эдипа – Иокасты. История о том, как сын по ошибке убил своего отца, особенных эмоций у зрителей не вызывала, но ее идея воспринималась с интересом. Наверное, этого было бы достаточно. Возможно, мне не стоило рассказывать то, что сын возлег со своей рыжеволосой матерью. Сегодня я могу сказать, что это навлекло на меня несчастья. А Тургай предупреждал меня. Но я не слушала ни его, ни разносчика чая, который возмущался на репетициях: «Сестрица, что это такое ты показываешь!», ни режиссера Юсуфа, который время от времени вздыхал: «Мне это совершенно не нравится».

В деревне Гудул под Анкарой, где я сыграла мать Эдипа Иокасту, на следующий же день наш шатер просто подожгли – мы едва успели его потушить. Месяц спустя в Самсуне после монолога матери Эдипа шатер, который мы установили неподалеку от одного из прибрежных рыбачьих кварталов, забросали градом камней. В Эрзуруме из-за разгневанных молодых националистов я не выходила из отеля, а шатер охраняли полицейские. Мы думали, что, возможно, провинция еще не готова к откровенному искусству, но когда в Анкаре показали нашу пьесу на крошечной сцене пропахшего ракы и кофе «Кружка Прогрессивных Патриотов», ее тотчас запретили как не соответствующую моральным устоям народа. Мне не показалось несправедливым решение судьи в стране, в которой самое распространенное ругательство мужчин начинается со слова «мать».

Эти темы мы часто обсуждали с дедом моего сына Акыном, когда мне было двадцать с лишним лет и я любила его. Мой возлюбленный наполовину с изумлением, наполовину со стыдом вспоминал, что мужчины учатся ругательствам либо в лицее, либо в армии, и со смехом повторял их мне, после этого всякий раз приговаривая: «Фу, какая гадость!», а затем начинал рассуждать об униженном положении женщин и говорил, что когда мы достигнем рая господства рабочего класса, то избавимся от всей этой грязи. Я должна была потерпеть, я должна была поддерживать мужчин, чтобы они совершили революцию. Но, пожалуйста, не думайте, что я собиралась рассуждать на тему неравенства мужчин и женщин в турецких социалистических кругах. Мои последние монологи должны были стать не только яростными, но и полными поэзии и изящества. Надеюсь, что в книге моего сына будет именно такое настроение и люди испытают эти чувства в книге, точно так же как испытывают их, когда видят меня на сцене. Именно я подала моему Энверу мысль написать книгу обо всем, что случилось с нами, и начать с его деда и отца.