Рыжий

Когда на втором этаже вдруг принималась громко плакать их маленькая дочь, которую назвали Летис, Джульет не обращала на это ровным счетом никакого внимания. Крошка просто надрывалась там, а маме хоть бы хны: она мило улыбалась гостям, вела светскую беседу, пила вино. Мою Таню поначалу это необыкновенно поражало: сама она срывалась с места, едва наш собственный ребенок открывал рот. «Вот почему британцы и растут такими самостоятельными, - поучал я жену. - Они с младенчества привыкают к тому, что надо рассчитывать только на себя». Она согласно кивала, но понять этого не могла.

В камине ярко горели березовые поленья, наверху шумели дети, за окнами падал снег. Из потертого кресла благодушно взирал на гостей лохматый кавказец Брежнев. Под столом покусывал за ноги, требуя своего, бульдожка Борис. Рори влюблено поглядывал на Джульет и выглядел абсолютно домашним человеком. Ему бы еще шлепанцы и пижаму. Потом он приглашал всех на прогулку. Мы брали свои стаканы, накидывали на плечи куртки и по узкой тропинке в глубоких снегах шли среди сосен, разговаривая о пустяках.

Славные были вечера.

Ну, разумеется, мы говорили не только о пустяках. Рори уже давно не был тем наивным парнем, который делил все человечество на «плохих коммунистов» и «хороших капиталистов». Он стал замечать оттенки. Он стал задумываться о тех скрытых сторонах большой политики, которые, собственно, и движут миром. Мы по-прежнему много спорили. Часто возвращались к афганской войне. Он оставался непреклонным, считая, что наши солдаты вели себя, как оккупанты.

- Нет, - возражал я. - Ты видел только одну сторону войны и напрасно полагаешь, что этого вполне достаточно. Все не так просто. Какие мы были оккупанты и поработители, если все эти годы кормили афганцев, строили им дома, фабрики, школы, больницы… Хорошенькие оккупанты! Да вся их экономика построена нами – ты хоть это-то знаешь? Все их врачи и инженеры у нас бесплатно выучились. Разве завоеватели ведут себя так? Нет, концы с концами не сходятся у тебя.

Рори багровел в ответ на столь серьезный упрек.

- А в пыль разнесенные кишлаки! А многие тысячи погибших мирных граждан! А грабежи, мародерства, зверства – этого, что, не было?

- Было, - соглашался я. – Было все то, что сопровождает любую войну. Даже если эта война ведется с самыми благими целями. Ты упорно хочешь выставить нас зверьем. А американцы во Вьетнаме мало начудили? А цивилизованные немцы, когда к нам в 41-м пришли, как себя вели? Ты забыл? Тебе напомнить?

Тут я сам начинал кипятиться:

- Любая война будит в человеке низменные, абсолютно дикие инстинкты, поднимает внутри него неведомые черные силы. Одни люди справляются с этим, другие, увы, нет. Ты думаешь, с твоими британцами при определенных условиях такого не может произойти?

- Нет, - сжимал кулаки ирландец. – Никогда!

- Да, - наступал на него я. - Да! Потому что это вне твоего и моего желания. Это прямая реакция на участие в бойне, на возможность безнаказанно убивать самому и быть убитым другими.

- О, Владимир, да ты, кажется, оправдываешь, своих соотечественников, совершавших преступления в Афганистане.

- Никого я не оправдываю. Мне самому тошно становилось оттого, что я там видел. Но я хочу разобраться, докопаться до сути. Скажи, а разве на моджахедах твоих любимых мало крови? Вон, когда они Джелалабад пытались взять, то сколько мирных там положили – били эрэсами по городу, по площадям, куда упадет… А ведь наша армия тогда уже ушла из Афганистана. Это разве не аморально было?

-Те эрэсы сметали коммунистическую заразу.

-Ага, и заодно убивали тысячи сограждан, абсолютно далеких от какой-либо идеологии. Ты полагаешь, это всего лишь издержки борьбы? Но не признать ли тогда такими же издержками те жертвы, которые на совести наших солдат?

Надо отдать Рори должное: он, хоть и горячий был, но умел, когда надо, пойти на компромисс. Мы потихонечку приходили к согласию. Не по всем пунктам, конечно, и не сразу. Но все-таки…

Я пытался ему втолковать, отчего наши солдаты и офицеры - большинство из них - воспринимали службу в Афганистане не как наказание Божие, не как участие в преступной акции, а как естественное выполнение своего интернационального долга. И что такое - этот интернациональный долг, откуда он взялся, и кому мы были должны - это тоже я пытался втолковать своему британскому другу. Рори слушал меня с недоверием, но уже не лез с кулаками. Все, что я говорил, было так далеко от него, казалось ему таким странным. Но он хотел понять. А я хотел понять его жизнь и его убеждения.

Слишком много перемен случилось в мире в последние годы, чтобы вот так, сразу, разобраться со всеми.

Мы только начали путь навстречу друг другу, и оба сознавали, насколько путь этот тернист и длинен.

Иногда Рори принимался меня ругать.