Рыжий

Однажды меня пригласили войти в состав совета директоров создаваемой на севере нефтяной компании. Я слегка обалдел от внезапно привалившего счастья. Уже и визитную карточку отпечатал: «вице-президент по связям с общественностью». Ну, все, думаю, теперь до конца дней не надо будет заботиться о хлебе насущном. Нефть по трубам течет, денежки капают. Надо же, как повезло! Когда в Москву из Сибири приехали мои компаньоны-учредители, я повел их в престижную сауну. У нас тогда мода такая была: все вопросы «перетирать» в бане, голыми. Попарились. Выпили. Добавили. И я поднял тост:

- За первую нефть!

- Не понял, - с трудом поднял голову и пьяно уставился на меня президент нефтяной компании. - Ты чего такое сказал?

- За нашу первую нефть! - Опять с пафосом повторил я. - Надеюсь, мы скоро ее увидим?

Президент скорчил такую рожу, словно я пнул ему ниже живота. А его соратник, который был чуть потрезвее, доходчиво объяснил:

- Ты что, дурак? Какая нефть? Получим хороший кредит, обналичим, деньги попилим и все дела.

Я понял, что визитные карточки надо немедленно выбросить в мусорный контейнер. Не знаю, что там стало с этой компанией, но ее президент спустя три года пролез в губернаторы. То есть все равно – «обналичил и попилил».

- Без особой охоты - надо же было где-то зарабатывать деньги - я устроился политическим обозревателем одной популярной газеты с большим тиражом. Меня привлекло то, что главный редактор пообещал полную свободу: на работу ходить не обязательно, только пиши иногда все, что захочешь. Другим обозревателем с таким же вольным статусом был мой старый приятель Юрий Михайлович Лепский. Нам дали на двоих комнату, компьютер и холодильник. Эта комната на втором этаже дома в Настасьинском переулке тут же стала клубом наших друзей: каждый знал, что в холодильнике всегда найдутся пиво и виски. К нам заходил Руслан Аушев, и мы шумно, со стрельбой в потолок, обмывали его генеральские погоны. И Рори бывал здесь регулярно, с неудовольствием оглядывая застойные интерьеры и не понимая, что я здесь делаю. Я и сам не понимал.

Вообще, невозможно было что-либо понять. Иногда звонил телефон и какой-нибудь знакомый торопливо спрашивал: «Слушай, у тебя нет выхода на танки или истребители? Срочно надо найти десяток Т-60 и эскадрилью МиГов, получишь хороший посреднический процент». Впрочем, вариаций бывало множество: боеприпасы, нефть, сахар, цемент, металл… Всех обуяла жажда немедленного обогащения. Купить, продать, вложить, «обуть», «наварить», «кинуть»… Раньше других олигархами стали вчерашние комсомольские функционеры, крупные хозяйственники и ученые-математики. Последние верно воспользовались своими мозгами и прорехами в законах, а первые и вторые – своими связями.

Зато резко упал спрос на качественную журналистику. Бульварные газеты, публиковавшие на первых полосах голые задницы, прибавляли в тираже, а серьезная печать умирала.

В декабре 1991 года мы привезли из Афганистана уникальный материал для телевидения: съемку наших пленных, беседы с ними, первое за всю войну интервью с Масудом… Такой материал в любой другой стране оторвали бы с руками. Это было то, что называется «супер–эксклюзив». Рори отдавал кассеты безвозмездно, лишь бы съемка появилась на телеэкранах, лишь бы матери увидели своих сыновей. Я пошел с этими кассетами по телекомпаниям. Повторяю, это был материал, который в любой нормальной стране телевизионщики купили бы за большие деньги. Но дело происходило в России.

- А сколько заплатишь? - спрашивали меня жуликоватые ребята с бегающими глазами, которые теперь стали телевизионными начальниками.

- За что?

- За то, что мы это смонтируем, озвучим, а потом поставим в эфир. Это знаешь, каких «бабок» стоит?

Я не знал. Они называли сумму. Ого! Я шел дальше. Везде история повторялась. Не мог помочь ни Аушев, ни Громов… На телевидении царило только одно правило - плати, тогда покажем. Взятки и «откаты» брали в открытую, не стесняясь и не таясь. Ничего святого не существовало. Только деньги.

В конце-концов я случайно набрел на своего старого приятеля Стаса Покровского, который когда-то освещал подвиги нашей полярной экспедиции, а теперь на российском канале делал еженедельную программу о путешествиях. Афганская война была совсем не по его профилю, но Стас, что для большинства телевизионщиков абсолютно нехарактерно, сумел остаться порядочным человеком. Он посмотрел наши кассеты, сразу все понял, и за несколько ночей в его студии мы смонтировали часовой фильм. Рефреном там звучали стихи:

Я знаю: никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны.

В том, что они – кто старше, кто моложе -

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь.

Речь не о том.

Но все же, все же, все же…