Рыжий

Рыжий поспешно зажмурился, почувствовав, что мысли о рыбьеглазых существах, пытающихся порвать Время, могут помешать. Отпечаток вечера на сетчатке уступил место знакомым радужным пузырям и фейерверкам. Рыжий глубоко вздохнул и извлек из памяти давешний крендель. Надо бы его немного подправить, подсказал суфлер из генетической памяти. Так и так… А здесь — вот так. Теперь правильно. Сам знаю, огрызнулся Рыжий. Он сосредоточился — эту радугу сюда, эту сюда… Искры — вот так, ага… Структура дрогнула и начала медленно, едва заметно, уменьшаться. Побыстрее бы, подумал Рыжий. Для этого вот этот огненный шлейф хорошо бы завязать вот таким узлом… Теперь — достаточно. Рыжий расслабился и стал ждать. Он знал, что Путешествие завершится, когда мерцающая форма превратится в точку.

* * *

Жаркий солнечный день заканчивался, и пыль висела над разбитой грузовиками дорогою, и Рыжий стоял на дощатом тротуаре — не на асфальте, и пахло листвой вместо бензина, но… Но улица была та же, вплоть до старичка вдали — с похожей на броневик коляской; и все тот же — только причесаннее и моложе — был парк; Рыжий стоял спиной к парку, где духовой оркестр прочищал медное горло; справа сияли новенькие, обещающие иную, добрую (обязательно: после такой-то войны!) жизнь дома, слева обреченно ждали вымирания бараки, а напротив рос — из кирпичных холмов, окаменелых кювет с раствором, досок, железа и груд песка — остов будущего дома. Рядом с ним работала бабушка, Рыжий сразу ее узнал.

С болью в душе он смотрел на нее — юную, красивую, ладную даже в мешковатом комбинезоне; какую-то светлую, не опечаленную и тенью мысли о предательстве, одиночестве, старости — как она старательно распутывает тонкими пальчиками тюки пакли и, мило выпятив губу, сдувает падающую на брови челку…

Рыжего она не замечала, кавалеров хватало и так. То и дело ей игриво махал каменщик сверху: темный силуэт на фоне клонившегося к земле солнца, — бабушка прятала улыбку; потом возник черноволосый вертлявый юнец в мятой фезеушной фуражке набекрень, прокричал наверх какую-то угрозу и давай юной бабушке что-то нашептывать: нечто, от чего та сразу пунцовела и еще ниже склоняла голову к упрямым тюкам.

Дед. Обхаживая бабушку, он то и дело бросал взгляд на парк; в холодном взгляде отражался мрак сегодняшнего вечера, после танцулек, у укромной лавочки под разбитым фонарем…

«Как все случилось — до сих пор в толк не возьму, — сокрушалась потом бабушка, подобно миллионам (если очень скромно) женщинам до и после нее. Дура была».

«Нет, — подумал Рыжий. — Просто откуда тебе знать, что дед, забриваемый завтра в армию, решил уйти МУЖЧИНОЮ… А что он вернется женатым — так это он и сам не знает. Обычная история».

Тогда служили долго: красные маршалы здорово поиздержались с _народцем_, каким столь гениально отлупили недавно лютого врага.

Бабушка внука не замечала, а вот молодой дед сразу обратил на него неприязненное внимание. Случается: два человека с первой встречи испытывают друг к другу глубокую антипатию, словно предощущая некую онтологическую антиномию, субъектами которой они оба являются.

Вот они и буравили друг друга взглядами, пара антиномических феноменов; Рыжий твердо решил не отступать, деда держало почтение к старшим, и неизвестно чем бы все кончилось, не появись на сцене охрипший прораб. Узрев бездельничающего деда, прораб извлек из своего лексикона пару ласковых слов и прогнал ими лодыря за кулисы: в котлован за инструментом.

«А ты меньше слушай этого шпаненка», — строго сказал прораб бабушке.

«Дочка», — помедлив, неловко добавил он.

И сурово взглянул на Рыжего.

Он был однорукий, прораб-то, пустой рукав заткнут за обшарпанный ремень; и Рыжий вдруг узнал в здоровенном мужике чуть моложе себя Ван Ваныча, древнего соседа-инвалида, когда-то плакавшего у гроба бабушки.

Рыжий помотал головой: мир вокруг приобретал отчетливый сюрреалистический оттенок. Подобное Рыжий ощущал, бывало, и в своем времени; последнее — он стоит на мягком от густой жары асфальте, мимо еле-еле ползет по раскаленным рельсам трамвай: мокрые пятна распаренных лиц за горячими стеклами, и ниже, аршинными буквами по всему брюху вагона: «ЦИРК НА ЛЬДУ!»

Ваныч потоптался и, буркнув в пустоту: «Пойду, фрицев подгоню…» ушел, не оглядываясь.

Пора, подумал Рыжий.

Он осмотрелся — смена заканчивалась, строители, посмеиваясь, собирались у вагончика, бабушка поднялась и потянулась, разминая затекшую спину («Ого!» — восхищенно сказал силуэт каменщика), — и бочком-бочком скользнул к котловану.

Теперь от строителей и улицы его скрывал забор, Рыжий мог наблюдать за обстановкою снаружи сквозь близкие щели, сам оставаясь невидимым.

Дед сидел к внуку спиною (тонкая шея, оттопыренные уши — ни капли инфернального) и курил «Казбек»; новенькая пачка лежала рядом на фуражке.

Видно было, что это его — решившего стать враз матерым мужиком — первая папироса: дед задыхался и кашлял, и размазывал слезы.

«И голова, наверняка, плывет, — отметил Рыжий. — Идеальные условия для… хроноклазма».

Он осторожно поднял с песка лопату.