Ржавчина в крови

— Ферруччо, прошу тебя. Please, you must talk to her[105].

Я спросил, где Френни. Лавиния вскинула брови и ответила, что после долгого разговора с chaperon он был отправлен в свою комнату. Почему я спрашиваю об этом?

— А мисс Бернс?

Наверное, в саду. Она сказала, что ей нужно подышать свежим воздухом, чтобы прийти в себя и решить, как быть дальше.

Я опять почувствовал себя братом Лоренцо, когда посоветовал Лавинии вернуться в комнату, одеться, спуститься к завтраку и вести себя как ни в чём не бывало, никто не должен заметить никакого волнения. А я тем временем поищу мисс Бернс, постараюсь сгладить наши противоречия во мнениях и убедить её, что нет ничего плохого в любви. Ничего плохого, в самом деле.

— Go then[106]. Ну-ну, не волнуйся, — сказал я, говоря это и самому себе и оправляя на себе рубашку.

Я спускался вниз осторожно, словно только что научился ходить, со ступеньки на ступеньку, крепко держась за перила.

Снаружи сияло голубое небо, желтела жухлая от солнца трава, а цветы на кустах, казалось, слегка увяли и подсохли. От жары страдала даже природа.

Я обнаружил мисс Бернс в беседке, увитой вьющимися растениями, понимая, что chaperon может быть только там, что она никогда не отважилась бы выйти из дома, отправиться в городок или уйти в открытое поле. Я увидел её у стола: прямая как шест, кофточка в бело-голубую полоску и какая-то немыслимо длинная серая юбка. Я поспешил к ней через лужайку, с трудом передвигая ноги и ощущая, как тревожно стучит сердце. Я помахал ей, но она увидела меня не сразу, только когда я уже наклонился, чтобы пройти под веткой глицинии, и осталась в той же чопорной позе, гордо выпятив грудь, не двинувшись с места, даже шага не сделав навстречу. Я поздоровался, она ответила ледяным тоном, на какое-то время между нами повисло молчание.

Не помню сейчас, кто заговорил первым, но, несомненно, тон задала она. Приблизилась ко мне, чтобы не повышать голос и чтобы нескромные уши не услышали её слов. Спросила, знаю ли я о тайной связи.

Я ответил, что да, знаю и не понимаю, почему она реагирует так болезненно, в этом нет ничего предосудительного.

— They’re just two young people in love![107]

Мисс Бернс категорически покачала головой, и прежде чем ответить, ещё долго качала, словно не могла найти слов, чтобы возразить мне.

Как я могу быть так уверен, наконец спросила она, глядя мне в глаза, как я могу быть так убеждён, что это любовь, а не просто временное увлечение? Потому что это именно увлечение. Экзотическая игра, которая уведёт Лавинию по кривой дорожке. Девушка приехала ко мне на съёмку, исполненная чистоты и девичьей скромности, а уедет отсюда развращённая этим «уличным мальчишкой». И процитировала Экклезиаста: «Всему своё время», — и Лавиния слишком рано приблизилась к огню, рисковала обжечься, это ужасно. Нам следовало помешать этому.

— Let me not to the marriage of true minds admit impediments[108], — ответил я, не найдя лучшего союзника, чем Шекспир.

Мисс Бернс вздрогнула, услышав упоминание о браке, и спросила: может, Лавиния и Френсис задумали тайно обвенчаться, в самом деле хотят пожениться и довершить несчастье?

— No, of course not[109], — ответил я и не мог не улыбнуться.

Но мисс Бернс не собиралась идти на компромисс, она опять поджала губы и посмотрела на меня ещё строже, ещё выше подняв голову. Помолчала и, прежде чем завершить своё рассуждение, сглотнула. Сказала, что Лавиния и Френсис — это только один пример того, что происходит в мире, пример всеобщего безумия вокруг. Молодые люди повсюду восстают, занимают университеты, слишком часто используют слово «любовь», желая скрыть сладострастие, играют рок-н-ролл, употребляют наркотики; и кто на их стороне, кто поддерживает их нелепые требования, не понимает, что всего лишь потакает самоубийству целого поколения. Потому что в один прекрасный день все эти молодые люди вырастут, сведут счёты с излишествами своего прошлого, ощутят тяготы пошатнувшегося здоровья — и кто будет виноват в этом, они или мы? Сказала, что все мы были молоды, но наши родители научили нас дисциплине, не позволяли нам играть с огнём, и мы благодарили их за это.

— We thanked them[110].

Я изумился, я оказался совершенно неподготовленным к такому широкому обобщению, я не понимал, какое отношение ко всему этому имеют Френни и Лавиния, почему она упрямо хочет видеть в них лишь пример какой-то общей болезни, а не много проще — двух конкретных молодых людей.

Когда я спросил, сообщит ли она что-нибудь Эвелин, мисс Бернс побледнела и наконец растерялась.