Ржавчина в крови

— I′т so sorry![144] — произнёс я, рассмеявшись громче, чем следовало бы, чтобы она поняла: я шучу. Мне в самом деле жаль.

Всё шло спокойно, мы переживали августовскую жару, лишь иногда нас освежал случайный дождик.

А потом…

Потом произошло непредвиденное. Вечером двадцать второго августа Эвелин, позвонив в квартиру Федерико, взбежала по лестнице и, когда я открыл ей дверь, со всего размаху влепила мне пощёчину. Я отшатнулся, с изумлением глядя на неё. Она смотрела на меня так свирепо, что я понял: всё знает.

— Эвелин…

— How could you dare![145] — строго сказала она, и в голосе слышалась истерика. Как я посмел допустить такое, чтобы её дочь, её девочка дошла до этого? Или, может, я был слеп?

— Don't tell те you didn't know anything! Please, don't do it[146].

И тут уж все слова, какие я только подобрал в свою защиту, все мои попытки уйти от ответа, притвориться, будто не понимаю, о чём она говорит, оказались тщетными. Я смог только спросить, кто рассказал ей и всё ли порядке с Лавинией.

— Oh по, Ferruccio[147], — ответила она, и голос её зазвучал ещё резче. Совсем не в порядке. За эти три месяца, проведённые вдали от Англии, Лавиния изменилась, стала почти неузнаваемой, враждебной, безрассудной, нервной. В Венеции без конца грубила ей, рыдала, даже отказывалась разговаривать, слушать её, ходила с ней по улицам, в музеи только потому, что вынуждена была это делать, без всякого желания.

— So I phoned Lucy[148].

Мисс Бернс, естественно, всё рассказала ей. Я без труда представил себе этот телефонный разговор: сначала приличествующие случаю слова, в ответ на подозрение подруги нерешительное, едва ли не дерзкое отрицание, а потом внезапное признание. Я представил уступчивость и мучительное волнение, с каким бывшая chaperon позволила прижать себя к стене, нарочно, чтобы признаться во всём, очистить свою совесть, иметь право заявить, что выполнила свой долг, свою роль, что пыталась спасти юную заблудшую душу. И с огромнейшим удовольствием подписала смертный приговор Френни, изобразив его настоящим уличным мальчишкой; судя по словам Эвелин, она считала его влияние вредным для её дочери, сравнила с гнилой веткой, коснувшейся здорового ствола. Эвелин запретит им общаться, римский сезон Ромео и Джульетты закончен.

Я смотрел на неё, онемев от изумления, не веря своим ушам. Я всё понял бы, будь она в эту минуту на сцене, играла бы роль для публики, жаждущей сценических эффектов и ярких эмоций, — но на самом деле она ещё никогда в жизни не говорила так серьёзно, как сейчас. Я поднял руки, защищаясь от ударов, её сумочка налетела на мои кулаки, упала на кафельную плитку между нами, мы оба наклонились, но не подняли её.

Эвелин замолчала, я не решался посмотреть на неё, встретиться с нею взглядом отчаянно искал какие-нибудь убедительные, яркие слова, чтобы успокоить её, разумно объяснить моё положение и защитить Френни.

— Lavinia won't finish the film[149], — внезапно произнесла Эвелин и заявила, что намерена незамедлительно увезти дочь в Лондон, она несовершеннолетняя и под её опекой, она отправит её в колледж, может быть, успеет вовремя вмешаться и предотвратить беду.

Когда она заговорила о фильме, я приподнялся, совсем как отец, чьих детей обижают, — я не позволю ей вставать у меня на пути. Не сейчас, когда до финиша остался всего один шаг, когда я уже представлял себе лавровый венок.

— Evelynу you can't do that![150] — воскликнул я.

Тут же поднял сумочку, выпрямился и уже без всякой робости заговорил с ней. Я сказал, что осталось снять одну-единственную сцену финальную, после чего фильм можно считать законченным, он получился очень красивый, ей нужно посмотреть уже смонтированный материал; я понимаю её недовольство, её гнев, но прошлое не изменишь, Лавиния не вернётся в детство, какими бы способами она ни пыталась затащить её туда обратно, а этот фильм — будущее, компенсация за предполагаемую утрату, единственный способ, какой у меня есть, отблагодарить её и её дочь, обломок, которым могу закрыть брешь, а кроме того, напомню, если она забыла, у нас ведь подписан контракт, у неё могут возникнуть неприятности, она не может вот так всё порушить и послать к черту, никогда нельзя произвольно менять местами искусство и жизнь. Насколько припоминаю сейчас, я не очень защищал ребят, я слишком испугался тогда, что у меня отнимают мой великий шанс, мой кинематографический успех, фильм, который я хотел оставить как завещание, наследие потомкам, фильм, благодаря которому, надеялся, меня будут помнить. И это понятно, во мне говорил в тот момент здоровый эгоизм, заставивший упустить из виду нежную, быстротечную юность, которая отлетела и исчезла на горизонте.

С неохотой, крайне холодно Эвелин согласилась оставить Лавинию в Риме. Я мог закончить фильм.