Ржавое зарево

Попыток трогать ее, тормошить, окликать Векша просто не замечала, и в кудеславовой голове закопошились уж вовсе жуткие подозрения. Не желают ли боги (или кто там еще способен на такое?) оборотить наузницу-чаровницу безжизненным изваянием – в наказание мужу, который готов соблазниться оживленным вопреки естеству кумиром-истуканчиком? Не похоже ли творящееся с Векшей на виданное когда-то Мечником в урманской земле начало припадка необъяснимой и страшной хвори, которую сами урманы зовут то боевым вдохновеньем, то безумием?.. Обуянные подобной напастью теряют все человеческие навыки, умения и желанья, кроме одного – убивать; причем перестают отличать своих от чужих и даже, кажется, перестают быть смертными… Неужели Борисветовы решили наслать такое на Векшу, чтобы извести тех, кто с ней?..

А потом все эти домыслы забылись, потому что вятич каким-то невероятным образом сумел догадаться об истинной причине творящегося.

Это была битва; страшная битва меж Корочуном и ржавыми колдунами.

Битва в векшином разуме и за векшин разум.

Боги ведают, как Мечник додумался до всего этого. Может быть, "додумался" – неверное слово; может быть, понимание пришло к уже после того, как Векша, сильно вздрогнув, сказала дребезжащим старческим голосом:

– Однако же и могутны они, зайды-потворы! Ан и мы не из-под ногтя выколупаны!

В невекшином голосе сквозь усталость пробивалось торжество победителя; и столь же победительное торжество (вот это уж несомненно собственное векшино) изобразилось на осунувшемся усталом лице наузницы.

Глубоко и вольно вздохнув, она принялась снимать с себя мужнину лядунку да блестяшку со знаком ЕГО-ЕЕ.

– Забери, – волховская выученица говорила все еще не по-своему.

Кудеслав мотнул бородкой, чуть отстранился:

– Пускай уж у тебя… У вас. Таким вещам надобно быть поближе к людям, умеющим владеть неявными…

– Бери! – властно перебил его тот, кто покуда правил векшиной речью. – Кому дарено, у того и надлежит быть! Не гневи Двоесущное – боюсь, ЕГО-ЕЕ терпенье уж и так почти на исходе!

И Мечник послушался, взял.

И тут же понял, что Корочун прав.

Понял, потому что расслышал как бы где-то внутри себя прохвативший мгновенным льдистым ознобом бесстрастный шелест:

– Не смей более упускать. Из твоего пепла взрощено, твоей плотью согрето, с твоим родом слито – сквозь тебя и ожить.

И тут же не на миг – на ничтожный осколок мига по самому нутру души полоснуло странное и страшное ощущенье. Будто бы он, Кудеслав-Мечник, и Желтый Топор, и Ставр-Пернач, и Чекан, и еще другие, бывшие то ли до, то ли после – будто бы все они срослись воедино… во единое нечто, в подобье древесного ствола, корни и крона которого намертво вплелись в тверди земную и небесную. Дерево… Ствол… Живой мост-переток горячего жильного сока, выхлестнутый головокружительной глыбью в умопомрачительную высь…

Наваждение.

Мелькнуло и сгинуло, осталась в память о нем лишь ноющая тяжесть под сердцем; и еще понимание осталось… то есть подозрение… надежда… или, может быть, страх?

Не просто красные забавки подарил вятичу Кудеславу двоесущный блюститель порядка времен; и не лишь ведовское средство для подглядывания ошметков грядущих жизней, от какового подглядывания проку – ни на муравьиный плевок. Тайное божество наконец-то чуть-чуть приоткрыло истинное назначенье подарков, которыми не то облагодетельствовало, не то прокляло.

А недоступный слуху ледяной голос все сочился из возвращенной лядунки, впитывался в сердце, в душу, в разум Мечника Кудеслава, низал простые слова в ясный и беспощадный смысл, не увеченый ни высокомудрой заумью, ни капризной прихотью каких-либо чувств…

12

Они без малого опоздали.

Без очень малого.

Без настолько малого, что уж лучше бы его не было. Все-таки лучше, когда сделать нельзя ничего, чем когда еще можно попытаться (а, значит, нельзя не попытаться) сделать хоть что-нибудь: "хоть что-нибудь" – это всегда вред самому себе и ни малейшего проку для главного. В НАИУДАЧНЕЙШЕМ СЛУЧАЕ ни малейшего проку.

Так что, наверное, все было зря.

Бесполезность любых усилий нужно было понять еще когда Мечник принял из векшиных рук знак Двоесущного божества и лядунку, которая хранила в себе ЕГО-ЕЕ камень – камень изменчивый, как горячая текучая кровь, как огонь, как жизнь… Как время.

Бесполезность изнурительной спешки Мечнику следовало осознать вместе с осознанием Счисленева предупрежденья – того самого, которое Блюститель Порядка Времен тщился передать как бы не еще с ночи. Тщился, и не мог, подловленный ржавыми могучими колдунами, выискавшими себе поистине непобедимую союзницу: труднопостижимость Двоесущного Божества. Вина ли Двоесущного, что даже хранильник ЕГО-ЕЕ капища, который, стремясь приблизиться к хранимому, сам во многом вышел за пределы людского понимания – даже он не способен беседовать с НИМ-ЕЮ прямо? То-есть Корочуновы-то слова и побужденья просты да понятны для Тайного Божества, а вот наоборот…