Ржавое зарево

– Вот я и говорю: коль вы не только МОЖЕТЕ, но и СМОЖЕТЕ… Коль смогу и я… Весь… Ну, довольно уж! – рвущиеся с Векшиных губ слова хранильника вновь налились злобой (не на самого ли себя разгневался премудрый?). – Это все говорено для твоего разума, теперь пора и с глупостью твоей побеседовать. Я вроде как уж объяснял, а ты вроде как слушал: то, что мне приходится прокрикивать вам на этакое непомерное расстоянье, ржавым подслушать легче легкого. Тогда на кой же ты хряк вынудил-таки меня, старого, орать про подобное? Объяснений он пожелал… А если?..

– Будем в надежде, что Борисветовы из твоих объяснений ни сморчка не уторопали, – буркнул Кудеслав. – Как я.

– А я все поняла! – это Мысь встряла-таки, не утерпела.

Векша насмешливо хмыкнула (то ли за хранильника, то ли сама за себя – поди разбери). И вновь заговорила старческим голосом:

– Я еще вот что скажу…

На Мечниковом лице явственно проступило раздраженье: долго ли, мол, старик собирается тешиться болтовней?

– Стерпи – уж недолго. – (Прах бы побрал эту хранильникову повадку – не дожидаться, пока собеседник успеет воплотить мысли в слова). – Единственно вот что: давешние ваши виденья грядущих жизней впрямь отчасти навеяны ржавыми. Виденья эти сами по себе не ложны, однако… Извиняй уж, но вы оказались глупей, чем понадеялись ваши вороги. Они не непременность Борисветова верха доказать тщились, а пугали вас ужасами любезного Световиту безладья; только вы того не поняли. Показанным вам порядкам основа – страх да ненависть, а это ведь чувства… Чувства, вусмерть умучивающие разум… Только этакое и не хуже, и не лучше ничуть, чем когда разум напрочь забивает чувства – как безоглядное властвование одного надо всеми не лучше и не хуже властвования всех над каждым. Так что кто из коней верх ни возьми…

Векша перевела дух, утерла рукавом полушубка посеревшее мокрое лицо.

– Теперь выбирай – идти вам дальше (всем) или махнуть на ржавых рученькой да поворачивать восвояси (всем), – старческое дребезжанье сделалось еле слышным, оно почти утонуло в трудном, надорванном дыхании вятичевой жены. – И обещаюсь тебе впредь не подавать голос, покуда ты сам меня не попросишь.

Первым и едва ли не единственным следствием волховских поучений оказалось то, что Мечник по их окончании лишь с немалым трудом сумел припомнить, как да из-за чего эти самые поучения затевались. А припомнив-таки, сообразил: независимо от того, убежден ли он сам многословными хранильниковыми байками, выбирать больше не из чего: после всего никакая сила не сумеет принудить Векш "поворачивать восвояси". Проклятый старый хитрец – обошел-таки!

…А вот теперь Кудеслав был бы не прочь попросить у четвероединного старца совет – даже не в надежде услышать что-либо дельное, а просто чтобы послушать, как тот запоет нынче.

Но старец помалкивал.

Более того: Векша уже несколько раз пробовала звать его, но все без толку.

Впервые – громко, испуганно – она окликнула хранильника, когда ясный день вокруг мгновенно сменился… Нет, "сменился" – неудачное слово. Ничто вокруг не менялось. Мечник со спутниками попросту вошли в ЭТО, как можно войти под навес или в избу… если бывают на свете навесы да избы, видимые лишь изнутри.

Первой там оказалась Аса. Кудеслав, уже чуть ли не на себе волокший то одно, то другое векшино уподобие (словно бы подрядившись взамен опочившего давеча коня), как и раньше отчетливо видел перед собою частокол древесных стволов; просветы-прорехи в этом частоколе, означающие близость прогалины, луга либо речного берега; спину урманки, испятнанную неуместно веселыми бликами – черненье скандийской кольчуги местами поистерлось, обнажив гладкий металл… Ничто вроде бы не изменилось, но Аса вдруг замерла и заозиралась так растерянно, в таком испуге, что вятич стряхнул висящую у него на плече Мысь и бросился вперед.

Всего какой-нибудь шаг оставался до закаменевшей урманки, когда причина ее внезапного испуга обрушилась и на Кудеслава. Погасли искристые блики на потертостях Асиной кольчуги; рванувшийся на волю клинок вятского меча высверкнул было чистыми брызгами расплескавшегося Хорсова злата и тоже погас, сделался тускло-бурым – словно бы заржавел мгновенно и вдруг…

И Кудеслав замер рядом с урманкой, оцепенел, будто на полушаге врос в землю. Безвольно, потерянно застыла оружная рука вятича: не оказалось вблизи никаких ворогов… по крайней мере, на первый взгляд.

Тот же лес вокруг, та же заслоненная безлистыми деревьями даль. Вот только небо над мечниковой головою стало другим. И не только над головою. Всю небесную синеву от виднокрая до виднокрая в единый миг подменила собою тяжкая мохнатая пелена.

Бурая.

Хворая.

Словно бы пропитанная загнивающей кровью.

И там, в этих космах, сочащихся липкой ржой (язык бы не повернулся назвать подобное светом) – там что-то жило, что-то ворочалось, время от времени коверкая провислое небо судорогами мучительных рыжих зарниц.