Ржавое зарево

Не успел Кудеслав додумать все это, как из Векшиной невнятной скороговорки вдруг выткнулось, будто нож из дыроватого голенища, надтреснутое брюзгливое дребезжание:

– Выкинь из головы! – поднявшись на ноги, Горютина дочь отбрела в сторонку и принялась гадливо вытирать пальцы о замшелый древесный ствол (словно бы то незримое, чем она пыталась оживить загнанного коня, пропиталось смертью и прилипло к руке).

Мечник молчал, лишь стиснутыми зубами поскрипывал. Самому-то волхву Кудеслав ответил бы, да некоротко, да, может, и не словами… Но то – САМОМУ. А так… Да уж, уютно устроился могучий волхв. Безопасно устроился.

– Кому да где безопасней – про то давай-кось рассудим после, как-нибудь по свободе… коль будет случай… и коль вообще хоть что-нибудь будет. А нынче… – хранильник помолчал, пережидая напавший на Горютину дочь кашель. – Нынче, мил-друг, давай малость порассудим…

– Самое время и место для рассуждений, – буркнул Мечник. Он коротко оглянулся, словно бы ища поддержки спутников – именно "словно бы", поскольку надеяться на такую поддержку было бы глупо.

Жежень, пользуясь внезапно выпавшими мгновеньями отдыха, растянулся на земле и блаженно уставился в вечереющую небесную высь. "Болтайте себе, о чем хотите – абы подольше!" – явственно выражало лицо парня. Аса расслабленно привалилась плечом к дереву чуть поодаль. Казалось, будто бы она до того устала, что даже поленилась прилечь и дремлет стоя. Но из-под полуприкрытых век урманки поблескивали зоркие несонные взгляды. В беседу она вряд ли вслушивалась (сама как-то сказала, что все эти "хитромудрствия" – не ее ума дело), а вот присматривать за окрестностями не забывала.

Что же до Мыси, то это бывшее златое изделие так и замерло над уже мертвым конем, причем уши девчонкины едва ли не тряслись от жадности да страха упустить хоть единое из произносящихся поблизости слов. Сама Мысь покуда от произнесения слов воздерживалась – на том ей и сердечное благодарствие.

– Еще раз – уж в который раз! – повторяю тебе, человече: коли идти далее, то всем, а коль возвертаться, то опять-таки всем. Почему ты не хочешь мне просто поверить? Почему вам, умным, обязательно надобно разъяснений?!

Вятич приоткрыл было рот, но подселившийся к векшиному разуму волхв рявкнул с внезапною злобой:

– Один ты не управишься! – Мудрый старец никак не мог приноровиться к юному горлу мечниковой жены, и потому вновь был вынужден пережидать приступ несвоего кашля. За это время старец успел вернуть своему голосу обычное чуть насмешливое спокойствие. Или это не сам волхв взял себя в руки, а Векша сумела задавить чужую нежеланную злобу?

– Богам ли, Навьим, слепенькому ли случаю взбрело свести вместе именно вас именно нынче – не знаю, – заговорил старец, – а только ежели это случай, то, значит, не так уж он слеп, как любит прикидываться. Вы, пятеро совершенно разных, сами того не замечая, настолько переплелись душами… Каждый со всеми. Даже ты с этой урманкой – через векшины подобья, а от них – через Жеженя… И уж тем более счастье, что в сплетенье это затесалась вторая твоя… не чужая ни здешнему, ни нездешнему… Пойми, вы пятеро ВМЕСТЕ… Вот, к примеру, я – четвероединый волхв… Воссоединившись, мы-я сливаемся всего-навсего в одного. Который был всего-навсего человеком ДО, и потому НЫНЧЕ может стать пускай и беспримерно могучим, но опять всего-навсего человеком. А вы… Вы, пятеро совершенно разных… Подумай, ты, умный: почему бы это владелец Борисветовых беспромашных стрел Белоконь подарил тебе свою возлюбленную? – Впервые за все время этой нелепой беседы Векша искоса, через плечо глянула в лицо Кудеславу и тут же вновь отвернулась. – Да, он-то был ей нелюбом, а только другие, небось, на обоюдность и харкнуть поленятся – особливо старцы, когда юниц-молодиц за себя… А этот, вишь… Почему? Молчишь… Ну-кось, тогда я скажу… Нет, спрошу: что для крепкого рассчетливого ладу-порядка, который от разума, – что для такого страшней всего? Сызнова помалкивашь? То-то. Еще неизвестно, чего друг-приятель твой Белоконь сильней напугался – векшиной нелюбови или собственной своей же влюбленности. Наисильнейшее, наимогутнейшее ведовство, неподвластное ни разуму, ни явным да неявным силам, ни богам – это и есть любовь. А паче всего такая любовь, которая неразделенная, или черезчур разделенная – к примеру, не с одною…

Вновь помолчал Корочун, давая время не то Векше отдохнуть, не то Мечнику разобраться в услышанном (или себе – в сказанном?). А потом вдруг заставил горютину дочку произнести совсем по-иному, с какой-то режущей ухо робостью: