Ржавое зарево

Вроде бы над их головами стлалось все то же низкое косматое небо, и все так же сочился с него липкий свет, пахнущий мертвым гнилым железом… На небе этом не было и не могло оказаться лика светозарного бога, а потому на земле не было, не могло оказаться теней, как не бывает их в мутнооблачные дни предненастий…

Да, теней не было. Прежде. А теперь они вдруг возникли.

Покуда еще бледные, дрожащие, боящиеся всех и всего остроконечные язычки бурой мглы выползали из-под мечниковых ног, из-под ног мечниковых супутников, из-под древесных корней… Сразу стало заметно, что ровная луговина, отделяющая лес от древнего могилища с каменным истуканом на вершине и со слитной вервеницей чудищ вкруг подножия – что луговина эта не такая уж ровная и не такая уж луговина. Похоже, недаром опушка казалась неестественно ровной; похоже, когда-то давно сводили здесь чащу-матушку (так ловко да тщательно, что по сию пору не сумела она оправиться и возвратить себе отнятую землю). Низкая луговая трава прятала в себе множество истлевающих пней да отрухлявелых, вросших в землю коряг – и теперь спрятанное обозначало себя зачатками робких прозрачных теней.

Тени тянулись к кургану.

Все.

Как будто часть леса и мыс охватило громадное разгорающееся огненное колесо, осью коего был курган.

Догадка эта показалась настолько не подлежащей сомнению, что Кудеслав мимо воли завертел головой, высматривая таинственное световое окружье.

И тут же напрочь забыл о нем, потому что запнулся взглядом о Мысь.

Издельное подобье горютиной дочери мерно покачивалось в лад с несущимся от могилища стройным пением ржавых, а глаза девчонкины… Ослюдянелые, неживые, они пугали бездонностью открывшейся в них пустоты. Пустоты, среди которой вздрагивали и разрастались мутно-бурые сполохи.

Издельное подобие вспомнило, кому обязано плотью и живым дыханием. Верней, память обрели именно плоть и дыхание. Собственную память, отличную от памяти разума. И рвались теперь к тому, из чего были сотворены. К СВОИМ.

Перехватив тревожный мечников взгляд, подлинная горютина дочь шагнула к Мыси, замерла на миг, и вдруг, изо всех сил размахнувшись, ударила бывшую златую богиню в лицо стиснутым до белизны кулачком. Кулачком крепким и острым, как косулье копытце.

Мысь шатнулась, скрючилась было, прижав ладони ко рту, но тут же отдернула руки, выпрямилась и просипела, еле шевеля расквашенными губами:

– Еще!

Векша ударила еще раз (как показалось Кудеславу – не без удовольствия) и замахнулась вновь, но Мысь торопливо взвизгнула:

– Хватит! – Она осторожно потрогала вздутые кровоточащие губы, стремительно заплывающий глаз и всхлипнула. – Ишь, расходилась…

– Отпустило? – спокойно спросила Векша, потирая кулак.

– Да, – Мысь шмыгнула носом, отодвинулась на шаг-другой. – Ты, ежели меня вновь скрутит, больше не бес… об… об-беспокои-ой! – вай! – вайся. Я теперь и сама… твоими стараниями. Теперь мне лишь губу облизнуть аль сощуриться – враз голова просветлеет… потому, как искры из глаз… – Она снова шмыгнула носом. – А знаешь, от того наважденья и прок был. То ли вспомнить выпала удача, то ли понять…

Мечник перестал слушать.

Вот он, значит, каков этот перекат, этот путь с берега на берег время-реки…

Небо над вершиной холма-могилы проседало, словно бы норовя вырастить из себя опрокинутое отраженье земного кургана. Мохнатая грязно-рыжая воронка отвисала все ниже; все ощутимей и быстрее закручивалась подобно непомерному, вывернутому наизнанку водовороту. Ее нацеленное вниз острие уже почти касалось головы зализанного ветрами идола; и уже несколько человекоподобных созданий выломились из верченья ржавого жернова, двинулись вверх по склону могилища; а нездешний напев громчел, креп; а опрокинутая воронка небесного кургана наливалась, вихрилась знакомым светящимся туманом, похожим на грязную седину… Именно туда, к этой всасывающей и сжигающей в себе свет вихревой воронке ползли длиннеющие тени (до чего же нелепо зрелище теней, ползущих к светлому, а не от него!); именно там, у подножия древнего истукана, на вершине земного кургана, под острием вихреватого кургана небесного, вот-вот должно было начаться то, ради помехи чему здесь и ты, Кудеслав Мечник, и те, кто пришел сюда вместе с тобой.

Так что же, ты так и проторчишь бездвижным пугалом?.. Даже не пугалом – пугало это то, что пугает, а тебя ржавые попросту не хотят замечать…

И тут внезапно очнулась от своих загадочных раздумий Аса. Она рассеянно выронила копье, обернулась, подошла к Жеженю, молча отняла у него молоток… А потом, так и не сказав ни единого слова, урманка беззамашно, почти неприметно для глаз дернула кулаком, и чарусин закуп осел на жухлую жесткую траву.

Мысь вскрикнула (сперва тихонько, и тут же еще раз, но уже куда пронзительнее – от боли в разбитых губах). Мечник и Векша одинаково дернулись было к Асе, но та выкрикнула:

– Нэй, нету с ума ушествия! Я… Чтобы он не сунул себя в убой. Слишком верит, что он могуч. Дьоделиген… Его там забывать… Забивать…

– Понятно, – сказал Кудеслав, ошарашенный страстным многословьем урманки.