– Да почуял я! – страдающим голосом протянул Остроух. – Жежень это. Он еще в избу дрючком ломился, тебя спрашивал, а Любослава его сюда… А что до отослать меня обратно… Ну, отошли! Только именно уж обратно – туда, отколь выволок! – он вдруг хихикнул с неожиданным дерзким ехидством. – Кому хуже-то обернется?
Отсвет на блескучей Корочуновой макушке дернулся.
– Окороти язык! – рассвирепел было волхв, однако через миг, словно бы напрочь забыв об Остроуховой дерзости, сказал с усмешкой:
– Почуял, значит, Жеженя… Значит, ты все-таки не глупее козы. Есть чем гордиться…
Козы, толкаясь да запрокидывая рогастые головы, шарахнулись в стороны, и волхв с натужным кряхтением поднялся на ноги. Остроух спешно метнулся к старику. Метнулся, привычно изогнул спину, подставляя плечо под ищущую опоры Корочунову руку – помимо прочего хранильников выученик еще и обязанности посоха исполнял.
Распихивая коленями скотину, Корочун с Остроухом пробрались к выходу из хлева и остановились перед словно прилипшим к стене Жеженем.
Ох же и зрелищем была эта пара!
Оба равного незавидного росточка; оба тощи да худосочны, только один усох от дряхлости, а второй костлявою своей неуклюжестью напоминает полугодовалого щенка. Оба одинаково ряжены в беленые рубахи, штаны да онучи и в постолы из некрашеной (то есть опять-таки белой) сыромятины. У одного буйные, цвета трепаного льна, кучери, а вместо усов да бороды реденькое подобье спелого мха. У другого плетеные в косицы усы и пышная борода свисают ниже груди сгустком ледяной чистоты, на голове же блохе схорониться негде – лишь возле оттопыренных ушей пробивается какая-то пегая замшелость… И эта лысая, как девичий зад, голова перехвачена витым красным шнурком, с которого меж прозрачных бровей свешивается желтоватый медвежий зуб. А у Остроуха нечесаные да неподвязаные патлы в самые глаза забираются…
Глаза…
Вот они-то, пожалуй, всего занятнее смотрятся, когда Корочун с захребетником своим рядом стоит, плеч-о-плеч.
Цветом у обоих глаза одинаковы – вот и все сходство.
У дряхлого старца словно бы осколки яркой весенней зелени запутались в густых да хватких паутинках морщин. И помимо живости да детского ко всему интереса светится в них что-то такое, чему в людском языке и названья-то не придумано.
Ох и долго же Корочуну суждено маяться с выучеником своим, прежде чем у того под ресницами забрезжит что-либо похожее!
Разглядывая Жеженя, хранильник склонил голову к плечу и как-то по-особенному вывернул шею, сразу сделавшись похожим на облезлую птицу.
– Значит, говоришь, до того скорая надобность у тебя, что даже в тепле меня дождаться не мог – сюда притащился? – наконец продребезжал волхв.
Жежень хотел было сказать, что, во-первых, ничего он не говорил, во-вторых, насчет обогреться у очага он уже передумал, в-третьих…
Нет, ничего этого парень не стал говорить.
Он вообще ничего не стал говорить, а просто кивнул.
– Ну что ж…
Корочун легонько отпихнул от себя выученика, вздохнул:
– Ступай-ка, Остроуше, снеси молоко в избу да скажи Любославе, чтоб сразу же дите напоила… А сам ты сюда сухую рубаху мою какую-нибудь принеси, да оленью зимнюю шкуру, да хлебец – гостюшка наш, поди, не вечерямши из дому стреканул… И еще пару лучин прихвати: беседа наша с ним, кажись, долгонькой получится. Сделаешь все, и можешь спать до утра. Ну, понял что ли? А коли понял, так и ступай, не мешкай!
Остроух вышел.
Дождавшись, пока чавканье напитанной водою травы под шагами захребетника отдалится и потонет в ровном бормотаньи дождя, Корочун снова по-птичьи глянул в мокрое, исцарапанное Жеженево лицо и выговорил негромко:
– Ну-тка, давай уж, показывай, что там за диковина у тебя в кулаке.
Судорожно стиснутые, заклякшие до бесчувствия пальцы правой руки Жеженю пришлось разжимать по одному левой рукою.
Дождавшись конца этого непростого занятия, Корочун осторожно снял с трясущейся потной ладони повлажневший осколок и долго разглядывал его, поднеся почти вплотную к лучинному огоньку.
Наконец волхв поднял голову и уколол позабывшего про боль, усталость да холод парня коротким взглядом пронзительных глаз:
– Наказание мое спотыкливое возвращается… При нем чтоб молчок, понял? А как он спать убредет, ты мне все-все расскажешь. До самой наималейшей малости, какую только сможешь припомнить. Даже если глупостью тебе кажется, даже если мнится, будто сон это был или мара-виденье пустое – все едино чтоб рассказал! Понял?!
Жежень закивал так, что сам же испугался – как бы не отвалилась паморочащаяся голова.
А хранильник осторожно ковырял ногтем принесенный Жеженем осколок вытворницы, пытаясь отколупнуть приставшую к обожженной глине крохотную капельку металла – мягкого, почти черного, со смутным переливчатым блеском…
Нет, это был не блеск.
Черный металл не отражал свет лучины, а будто бы втягивал его в себя.
И взамен брызгал искрами трепетной черноты.
Или так только мерещилось в скрадливом сиянии чадного да трескучего светоча?
– Это злато, – тихо сказал Корочун.