Ржавое зарево

– Десять ден… – не задумываясь, сказал парень. – Так ты думаешь, мне все это не привиделось? Думаешь, все по правде?..

– Ты тоже так думаешь, – бесстрастно ответил волхв.

И тут же спросил опять:

– А сколько же минуло со дня их сговора?

Жежень, изогнув шею, принялся напряженно всматриваться в подкровельную тьму – не потому, что хотелось ему разглядеть над собой занавешенные чернотою стропила, а потому что так отчего-то было легче считать.

– Тем днем задождило, – сказал он наконец. – А ночью приходили те… ну, эти… к Чарусе. А дождь… Нынче десятый день окончился, как он идет. Вот сам и сочти. А почему?..

– Выходит, до назначенного ими срока еще завтрашний день… – перебив его, раздумчиво проговорил волхв. – Хотя могут и поспешить… Наверняка уже они поняли, что ты знаешь. Так что возьмут они у хозяина твоего работу, едва лишь он закончит трудиться. Следить будут, всенепременнейше они за Чарусой будут следить… То есть что это я! Не будут, а с первого же дня следят. И ежели хозяин твой на беду поторопится пуще договоренного…

Волхв смолк.

Обождав для приличия (верней, для видимости приличия) пару мгновений, Жежень решился-таки задать донимавший его вопрос:

– А почему они, хвост им поперек, так не хотели, чтобы Чаруса работу поручил мне? Он же, Чаруса то бишь, для них находка не великая. Он же сыровину, из которой изделье работает, вовсе не понимает; он же, вражина, все ее добрые достоинства изворачивает своему же изделью во вред… А я…

Корочун вдруг захохотал. Не по-деревянному, как прежде, а настоящим (хоть и не шибко веселым) смехом.

– Ох же и человек ты! Это ж подумать: другой бы стал выспрашивать кто они, зайды-то непонятные, да зачем приходили, да с чего я их напугался… А ты?! До одного-единственного вопроса умишком своим дошел: почему, де, Чарусу сочли умелистее тебя! Только лишь это тебя и донимает, а на остальное – тьфу! Так? – он оборвал смех, посерьезнел. – А что Чаруса твой губит все достоинства работаемой сыровины, так его навестителям того и надобно. Достоинства нашего злата он погубит, а НЕНАШЕГО достоинства погубляя их же и выпятит… Э, да все едино тебе того ни в жизнь не уразуметь, хоть ты и дока по златым делам.

– Да кто же они, навестители эти самые? – злостиво выкрикнул опять позабывший учтивость Жежень.

Волхв вздохнул с горькой насмешкой:

– А-а, все-таки и еще о чем-то захотелось дознаться? Ну, быть по сему, скажу. При всем бы хорошем мне лучше язык себе отгрызть, чем вслух выговорить их прозванье – чтоб не накликать, значит… Но теперь-то уж все едино, они уж и сами тут. Да не озирайся, – прикрикнул он вдруг на Жеженя, по каким-то приметам угадав в темноте, что парень тревожно вертит головой (правда, не озираясь – прислушиваясь). – Тут – это я не про Идолов Холм. Сюда-то они покуда не сунутся, хоть приманивай их медами… – хранильник снова вздохнул. – Выворотни это.

– Кто?!

– Выворотни.

– Ну да! – Жежень аж зашипел от обиды на примерещившуюся ему злую издевку. – Стало быть, это к Чарусе выворотни наведывались. А чего ж буреломины, валежины да коряги с ними заодно не пришли? Ась?

Хранильников голос внезапно сорвался на злобный визг, и успевшего угреться под мехом парня пробрал озноб – несдержанность Корочуна лучше любых слов и догадок открыла, до чего тот перепуган.

Но старик уже овладел собой.

– Я не про вывороченные с корневищами деревья толкую, – заговорил он почти что по-обычному. – Вот скажи: ведомо тебе, какой смысл обозначается словом "оборотень"?

– Конечно, ведомо – дернул плечом Жежень. – Оборотень – это такой человек, который умеет оборотить себя волком или еще какой-либо чащобной звериной. Сказывают, для подобного ведовства надобно…

– А выворотень – это волк, умеющий оборотить себя человеком, – нетерпеливо перебил Корочун. – Людодлак то есть.

Жежень вновь знобко передернул плечами – под меховым покрывалом громко треснула расседающаяся по шву рубаха.

Злато, которое не выглядит само собою…

Нездешний Берег…

Выворотни-людодлаки…

А самое главное – это нешуточный хранильников испуг, который старец даже не пытается скрывать. Уж если могучий волхв аж этак боится и не считает свой страх чем-то стыдным, то какой же страх придется испытать Жеженю, едва он поймет хоть малую толику понятого хранильником? Может, уж лучше вот этак, непонимаючи?

И в тот самый миг, когда Жежень окончательно решил, что самое умное для него теперь попросту прекратить отбрыкиваться от наседающей сонливой усталости, а завтра утречком спокойно убраться восвояси и вытрясти из головы рассказанное (а пуще – нерассказанное) Корочуном… Вот в этот-то самый миг волхв произнес:

– Ты уж извиняй, мил-друг, а только отправиться восвояси я бы тебя попросил беспромедлительно, нынче же. Отправишься?

Это он, видите ли, просит. Он, понимаете ли, еще и спрашивает! Старый сыч… Будто бы у кого-нибудь язык шевельнется сказать "нет", когда премудрый волхв-хранильник Идолова Холма просит ВОТ ТАКИМ голосом.