Ржавое зарево

– Да за это ты, почтенный, себя не волнуй, – отмахнулся парень. – Коли она, черепушка-то конская, впрямь вроде как золотая, то я ее разом… На наковальню кину да большим молотом сомну в оладью – прямо по-холодному, не каля на горниле. Это сработать что-либо трудно-маятно, а уж готовый труд испохабить, да еще чужой – плевое дело. Только ты упроси Навьих-охранителей, чтоб поспособствовали этим самым выворотням спустить шкуру с Чарусы прежде, чем он мою успеет спустить.

– Чарусу не опасайся. Ежели чего, скажи: творю, мол, по корочуновой воле. А завтрева спозаранку я сам к нему припожалую… коли будет мне в том Велесова благорасположительная подмога.

Не понравилась Жеженю эта обмолвка про благорасположительность Скотьего Бога, ох как не понравилась! Выходит, могучий волхв-чаровник не больно надеется на одну только собственную неявную силу.

А могучий волхв, опомнившись, заголосил, не щадя старческой своей глотки да Жеженевых ушей:

– Э, э, парнище! Да ты хоть меховыми клаптями ноги оберни навроде онучей! Надо же – вновь босиком наладился, а у самого на ступнях, поди, ни единого живого местечка! И плащ возьми. Плащ-то мой авось на тебе не рассядется? И клобук… Эй, Остроух! Любослава! Остроух! Засони беспробудные! Да вы там в избе повымерли, что ль?! Все сюда!

* * *

Дождь…

Трижды по трижды и еще трижды по стольку же растрипроклятый дождь…

И столько же раз проклятые обмотки…

И столько же по стольку же раз проклятый уклон проклятой тропинки, которая из-за проклятого дождя оборотилась мало не журчливым ручьем распроклятой грязищи, по которой проклятое меховое подобие онуч скользит, будто по скользанке-ледянице…

Если бы к бедам от дождя да обмоток прибавилась еще и взаправдашняя прочная темень, какой надлежит случаться после заката да при ненастном небе, то, пожалуй, первый же десяток шагов под уклон обернулся бы серьезным увечьем. А уж отличить искомую смертную избу от домовин, ставленых на простые деревянные столбы… да что там – от земляного горба-могилища, или от куста, или…

Но нет, мрак не помешал Жеженю довольно-таки легко распознать домовину-примету. Не помешал, потому что его – мрака – попросту не было.

Вопреки ночной поре.

Вопреки обложным тучам и сеявшемуся из них дождю.

И вопреки туману. Хоть и невидаль это – туман при дожде, но чем дальше парень отходил от волховского жилья, тем плотнее, зримей делались путающиеся в редколесье клочья мутной сырой пелены. Насквозь промокшему парню вроде уже было совсем не с руки бояться мокрети; но висячая сырость, которая боги ведают как исхитрялась уживаться с осыпающейся на землю моросью… Это оказалось слишком. Это было мокрей и промозглее дождя, ветра, отяжелелой чавкающей одежи; это словно бы впитывалось в Жеженеву плоть, подменяло собою стылую кровь, растекаясь по жилам волнами мучительного озноба…

А еще ЭТО светилось.

Тяжкие стелящиеся пряди излучали странное, никогда прежде не виданное Жеженем мерцание. Если бы еще совсем недавно – да вот хотя бы нынешним днем – парню рассказали, что свет может быть не только серым, но и сырым, липким каким-то…

Да, россказни о такой небывальщине Жежень бы вряд ли принял на веру. Однако подозревать во лжи собственные глаза у него той ночью причин не имелось. Вот она, небывальщина-то – извивается под ногами, оплывает на толпящиеся по обе стороны тропы кусты и деревья…

Небывальщина.

Небывальщина и неслыхальщина.

Жуть.

Жежень наверняка испугался бы ее до дрожи и мучительного стука зубов, вот только сил для испуга у него уже не осталось. Все Жеженевы силы сжирала мучительная ходьба. И еще – злость. На скользоту (за то, что она такая скользкая); на волхва (за то, что этот распро… распремудрейший старец умеет так просить, что язык не поворачивается отказать). И, кстати, на жуть тоже – за то, что она аж настолько жуткая. А стучать зубами и дрожать от страха парень попросту не мог – для этого нужно было сперва перестать дрожать и стучать зубами от холода.

Дубы по сторонам тропы делались все выше, и раздвигались они друг от друга все дальше, а промежутки меж их узловатыми черными стволами полнились густеющим сорным подлеском – хворый полуусохший кустарник, полынь да крапива выше осин… Верно, уж такая случилась ночь. Ночь, творящая что угодно со всем подряд. Ночь небывальщины. Вон и спуск, вроде, становится пологим, будто бы Идолов Холм уплощается, расплывается по земле, стремясь перестать быть холмом…

Именно так и подумалось было Жеженю.

А потом до него вдруг дошло, что творящиеся со склоном да лесом перемены могут иметь и другое объяснение: просто-напросто он, Жежень, миновал уже самую крутизну, и, значит, до Навьего Града рукой подать.

И еще парня вдруг осенило, что если идти не по самой тропе, а по траве рядом, то будет не так скользко.

Жежень попробовал сойти с тропы и немедленно поскользнулся.

Он упал навзничь и проехал этаким образом с десяток шагов, судорожно и безуспешно хватаясь за траву, за нависающие ветви и за что попало. Плащ с рубахой свезлись чуть ли не выше затылка – к сбитым ногам да исхлестанным кулакам и лицу добавилась ободранная спина.