С четверга до четверга

— Да, да! — говорил Ваня, улыбаясь и ничего не понимая, так было хорошо. В радужном круге медленно ехали окна, сосульки, скворечня за сараем, рыхлые облачка.

— …Не бойсь — допивай, я в обиду не дам, меня все знают…

Рябой расстегнул ватник, сощурился, толстые щеки его обмякли. Радужный хоровод пошел веселее, ломким голоском отломилась, упала сосулька под крышей. Страха совсем не осталось: кто-то все это придумал, засветил, пустил кружиться по свежему поднебесью.

* * *

Больница — старое кирпичное здание — стояла на краю города. За ней был пустырь, поле, лесок, вырубленный до прозрачности. А перед главным подъездом за забором — булыжная улица с редким рычанием непонятных машин. Улица отрезала свой мир (в который входили и пустырь и лесок) от чужого. Нечто, прохожие, автобусы, узкоколейка, а главное, за всем этим — огромная до неба труба — вот что было этим Нечто. «Город», — говорили раненые и стремились туда, но Ваня боялся желто-серых клубов дыма из гигантской трубы, красных глазков по ночам, неясного мычания, железного скрежета. Нечто. Там обитала равнодушная махина, машинно-хитрая, многоглазая, бензиново-потная. Ваня вот уже второй год не выходил со своего двора.

Двор с двумя старыми березами, запах угля, земли, и лебеды, и дождевых тесин — все это было знакомо как бы с рождения и потому оберегало спокойствие. А главное — его комнатка с низким потолком и стеганым одеялом, где жили они с Ледой. Она жила здесь. И он жил здесь, потому что она жила. В ином месте он не смог бы жить. Ведь его убежище — ее облачный голос. Он жил в облаке. Голос-облако звучал или спал в маленькой заставленной комнате, но он всегда был. Все вещи в этой комнатке были теплыми от ее голоса, ее рук, волос, платья, походки и улыбки. Вещи слушали, как она дышит: чайник с отбитым носиком, фанерный стул, источенная губами ложечка.

Он лежал на ватном одеяле и смотрел на узор бумажной салфетки. Только он один знал, что на рассвете этот узор начинает звучать. Крестики и ромбики плели напев, убаюкивали, вещи-игрушки дремали, как дети. Леда дышала рядом, и с ней дышала вся комната, вся оттаявшая земля, вместе с ней, с ним, с облаками, отраженными суровой огромной рекой. Он не думал, где он видел эту реку. Но когда-то он ее видел.

Он вставал раньше сестры, чтобы затемно истопить печи в коридоре. Он вылезал из гнезда постели и выносил тело на крыльцо, чтобы вобрать первый глоток выстуженной ночью тишины. От этого вливалась в тело непонятная сила. Она стояла в нем, как грозовая иглистая вода, молчаливая под тонким туманом. Там в омутах мерцали зернышки глубинных звезд. Постепенно они бледнели. Потом пробуждался голосок синицы — первый, еще робкий от темноты, но совершенно чистый. Люди не могли говорить с такой чистотой. Но когда они спали, он ощущал, какие они необыкновенные, и двигался и носил дрова почти бесшумно, чтобы их не разбудить.

* * *

Так он стоял на крыльце и на этот раз, как всегда в глухой час в самом конце ночи. Все было лиловато-прозрачным, чутким от тишины. Шептались шорохи, лопались тончайшие льдинки в волокнах осиновых поленьев, все явственнее сквозили рогатые веточки на морозном рисунке окна. Начиналась весна. У забора между ржавых выброшенных коек невидимо, но ощутимо раздвигали земляные комочки тупые крепкие ростки одуванчиков. А вверху невозможно высоко звали за собой пролетающие на север серые тени. Люди думали, что это журавли. Но люди не знали, что от курлыкающей вести наступал новый срок для всей жизни.

Но что-то мешало сегодня этой жизни: радость ее почему-то вдруг затаилась. Ваня повернулся к углу дома: там, за кирпичным углом, во тьме пустоты пульсировал сгусток жестокости, выжидая, замышляя что-то. Что?

Ваня сбежал с крыльца и обогнул флигель. Там, точно нарост на гнилой кирпичной кладке, висело серое рябое лицо. Ваня, защищаясь, протянул руку.

— Ты што? Чего тебе?! — быстро, зловеще зашептали толстые губы. — Чего, дурак, хватаешься?

— Не надо! — умолял Ваня, пытаясь ухватить нечто скользкое, преступное там, за рябой маской, за пустыми зрачками. Но его пальцы ловили воздух, а потом от первого удара в челюсть он рухнул возле поленницы в грязь, замусоренную опилками и щепочками.

Его нашли белым утром. Он был без памяти, но от эфира тихо забормотал, открыл мутные глаза.

А на втором этаже флигеля, в обворованной взломанной комнате лежал главврач с пробитым черепом.

Вся больница гудела. Раненые жалели Ваню: на кого руку поднял, гад! В канцелярии следователь допрашивал медперсонал, шоферов, завхоза. В палате на койке сидел толстый рябой солдат, авторитетно говорил соседям:

— Не найдут. Я этих урок знаю, если «мокрое» — не найдут.

— Законно, — подтвердил чернявый. — И Ванька заодно попал…

— А может, это он? Дурачок? — предположил кто-то неуверенно.

— Может, и он, — равнодушно сказал рябой. — Пойди спроси!

* * *