С четверга до четверга

Федор спрыгнул со стога, пошел по зимнику вглубь, прочь от дороги. Голова тикала-говорила, что это свои, и не танки даже, а трактора лес трелюют, тягачи леспромхозные, но душа боялась, уводила все дальше, туда, в тишину озерную. До озер этих было отсюда по прямой километров десять-двенадцать, но Федор ни об этом, ни о том, что весной туда не пройти, не думал: он шагал, иногда прямо по воде, не замечая даже, что потерял правую калошу. Он остановился только тогда, когда зимник уперся в старую полусгнившую гать-лежневку. Эту лежневку Федор сразу узнал.

* * *

На эту лежневку вышли они с Анкой, когда ходили за клюквой и заблудились. Было им тогда лет по шестнадцати, и с этого дня все у них и началось. Лежневка выходила на дорогу Хорошово — Рождествено, и сейчас, опомнясь, Федор решил идти по ней обратно. Он только не знал, направо или налево, подумал, свернул направо. Теперь перед ним шла Анка, тоненькая, ловкая, легко переступала по сгнившим бревнам-кладям, иногда оборачивалась, и тогда он видел, как мгновенно белеет ее улыбка, теплеют озорные глаза. Так он шел и шел, пока лежневка не ушла под воду: талые болота ее затопили. Федор огляделся: «Обойду слева по высокому», — думал он, рассматривая макушки сосен, — там грива должна быть, и опять на лежневку попаду», и он полез сквозь голый подрост березовый, без дороги, на сухую гриву.

Он шел не спеша, обходя тихие лужи в лиственных лунках, подставляя лоб нежаркому теплу. Это было то тепло, которое прикасалось к его щеке там, в облаке, во сне. Он шел и смотрел на него, на это облако, которое то открывалось, то закрывалось сквозными соснами. Оно лежало над лесами, небольшое, рыхлое, искристое по-весеннему, в мягких тенях чудилось что-то ласковое, далекое, и Федор начал что-то вспоминать накрепко позабытое, кто-то шептал: «облачный голос, облачный», а потом не то плакал радостно, не то пел грустно, и от этого в горле и глубже стала пробиваться, щемить острая талая струйка, сладко студило губы, точно от березового сока из свежей зарубки.

Он шел к облаку и уже будто внутри облака, и чувствовал сквозь ресницы его снеговой холодок, голубую тишину в тенях, чей-то лепет, нежный женский лепет, похожий на шепот лесного ручья. Только раз в жизни слышал он его, а сейчас — вспомнил.

Он шел, проваливаясь в ледяную воду между корней, раздвигая всем телом гибкие прутья, жмурясь, не замечая, что лежневки все нет и нет и что лицо-облако незаметно вечереет, светится по краям золотисто-розовой пряжей; так светились ее распущенные волосы, когда она наклонялась над ним.

* * *