С четверга до четверга

Но он заставил себя встать и поплелся дальше. Бывало, пробегал он до Рождествена за три часа, а сейчас и полдороги не прошел, а ноги опухли. «Не мои это ноги, нет — не мои!» — огорченно шептал Федор, покачивая головой. Поля кончились, опять один лес по сторонам, сосны стали реже, ели гуще, вдоль канавы серели лозняки с пушистыми почками, солнце пятнами кое-где пробивалось на тракторные колеи ухабистой дороги.

Ноги разошлись, подчинились приказу, шагай, шагай, Федор, в ногу, не думай, не вспоминай, шагай под песню, догоняй своих — по этой дороге прошла рота на отдых, с передовой на отдых, заслужили, заработали, мир голубеет сквозь хвою, в солнечных пятнах, в просыхающих опушках — мир, покой, шагай, Федька, догоняй своих — они в тебя верят, ждут, слышишь:

…У незнакомого поселка,
на безымянной высоте…

Федор шагал, отмахивая рукой шаг, сдвинув кепку на затылок, глаза щурились на просветы меж елей, на солнечные прогалы, в душе напевало грустно, прекрасно, само собой:

Мне часто снятся те ребята,

друзья моих военных дней,
землянка наша в три наката,
сосна сгоревшая над ней…

Слов не было — один напев, и лица, лица, знакомые, молодые, и опять — ели, березнячок, можжевеловый куст, кострище на обочине, пни на вырубке меж молодых сосенок.

На развилке он остановился, поколебался и пошел влево: дорога туда была лучше укатана и лес пореже. Желтые синицы лазали по кустам, крупный лес кончился, стало опять припекать шею, и тут он заметил изгородь из проволоки-колючки. Над серым осинником упиралась в голубизну вышка с решетчатыми ушастыми раскрылками. Раскрылки медленно поворачивались, прислушивались к небу: «Стой!» — услышал Федор, но он и так уже стоял, потому что заметил бойца с автоматом, который подходил к нему из кустов. Пилотка другого бойца маячила над лозинами.

— Куда шагаешь? Документы! — строго спросил сержант, оглядывая лицо, ботинки, фибровый чемоданчик. Федор поставил чемоданчик и полез в карман, все лицо его улыбалось, глаза с любовью осматривали солдат: их мундирчики ладные с золотыми пуговицами и красными погончиками, автоматы, подсумки, и особенно молодые, неумело нахмуренные лица. — Откуда шагаешь — сюда нельзя! — сказал сержант. Был он так похож на сержанта Веньку Савостина, такой же конопатый, белобрысый, только глаза с городским прищуром. — В Рождествено я, — сказал Федор. — На перекомиссию, в военкомат.

Он все улыбался, роясь в кармане. Глаза у сержанта повеселели, стали голубыми, деревенскими.

— Что — на войну собрался, дядя? — сказал он, закидывая автомат за спину. — На Рождествено — правая дорога, а сюда нельзя — запретка.

— Да вы, ребята, не серчайте — дорога сюда лучше, вот я и… Я тут раньше не ходил, а там ходил, но давно, автобус сегодня не пошел, вот я и пешим ходом, по солнышку!.. — Федор говорил, что на ум взбредет, лишь бы подольше постоять с этими ребятами.

— А в чемоданчике что? — спросил второй солдат, толстощекий, черноглазый. Федор с готовностью раскрыл чемоданчик, вытащил пару белья, носки. Еще там были две банки консервов, мыльце в пластмассовой мыльнице и пачка «Беломора».

— Ладно, закрой, — сказал сержант. — Сам-то откуда, дядя?

— Из Устья, это на Волге, за «Первым маем».

— Знаю. Работаешь там?

— Нет, из госпиталя я, там у меня… Жена там была да ушла, вот теперь я… Свободился теперь! — сказал Федор радостно, и оба солдата улыбнулись.

— Ладно, шагай отсюда, на знаки смотри, — на развилке знак есть.

— Буду смотреть, ребята. Как служба?

— Служба идет, а солдат спит, — сказал сержант и подмигнул.

— Ну, пока вам, ребята, чтоб все в ажуре было, пока, — растроганно говорил Федор. На повороте он обернулся и помахал им. Патрульные смотрели ему вслед.

— Блажной дядька, — сказал солдат.

— С «приветом», — подтвердил сержант.

— А может, охмуряет?

— Не. Я сразу приметил — по глазам. Чуешь? И про жену он так!..

— Да. Ну, пошли — еще сорок второй осмотрим — и амба, — сказал черноглазый солдат. Они сошли с дороги на тропку в густом ивняке, зашуршали прочь. Солнце раз и два вспыхнуло на автомате, на золотой пуговке погона.

А Федор шел и думал. Талым ветром выжимало слезинку под веком, пищали в лозняке синицы, мягко светило небо по прогретым опушкам. Тихо было, и словно вообще никого на свете не осталось: голова тикала-разъясняла безжалостно, что никогда он свою роту не догонит. Но когда он вспоминал лица молодые этих солдат, он голове не верил, и опять начинал улыбаться.

* * *

На развилке действительно к столбу прибиты две таблички со стрелками: на одной ПРОЕЗД И ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН, на другой: г. КАЛИНИН и пониже, помельче: «с. Рождествено 7 км».

Налево нельзя — запретзона, прямо нельзя — военкомат, перекомиссия, вопросы исподтишка: «что снится?», «кем работали?», назад нельзя — Анисья Павловна, толстенная, мертвоглазая, шепоток за спиной: «в психушке сидел».

За дорогой — заболоченный лужок и ельник — леса до самых голубых озер, где спали с отцом в шалаше, на косачином току…