С думой о Родине

Я хорошо знал Томина, назначенного в июне 1942 года командиром 879-го полка, в котором до этого он командовал батальоном. У него было много энергии, комсомольского задора да и смелости, отваги. Он стремился быть на передовых позициях и в боевых порядках батальонов и рот, хотя это не всегда вызывалось необходимостью. Особых претензий ему не предъявлялось, у командиров и бойцов Томин пользовался большим авторитетом. И вот однажды политотдел армии получил тревожный доклад о случае его явно неправильного поведения. Речь шла о том, что Томин провел грубый, недопустимый «инструктаж» с разведчиками.

Посоветовавшись с А. И. Зыгиным, я решил выехать в полк и разобраться во всем на месте.

КП полка располагался близко к переднему краю, находясь в зоне минометного огня противника. Кроме блиндажа был тут шалаш, устроенный из снопов спелого льна и мало заметный на фоне осеннего леса. В полку шалаш шутливо называли «хижиной дяди Тома»: видать, командир любил в нем пребывать. Поначалу мы повели разговор с Томиным в его шалаше, но откровенности я не добился: майор отвечал на все вопросы односложно — «да», «нет», «так точно». Я подумал, что причиной этого были близкие разрывы вражеских мин, заставлявшие Томина опасаться и за себя, и за меня, и потребовал спуститься в блиндаж.

В конце концов дело прояснилось, но оказалось сложнее, чем о нем было известно по докладу в политотдел армии.

В то время — шел сентябрь 1942 года — в полосе 158-й дивизии было замечено подозрительное передвижение гитлеровцев. Надо было достать «языка», чтобы выяснить замыслы противника, но разведчикам полка никак это не удавалось. Командир дивизии М. М. Бусаров, естественно, сделал справедливый упрек Томину, и тот крепко, не стесняясь в выражениях, «проинструктировал» разведчиков.

В ходе моей беседы с Томиным, однако, подтвердилось не только это, но и еще более недопустимое обстоятельство: оказалось, что командир полка без разрешения командира дивизии (а его не дал бы Томину ни один вышестоящий начальник) уходил с группой разведчиков за «языком». Меня это ошеломило: мыслимое ли дело бросить управление полком и отправиться в разведку! Где была гарантия того, что сам командир не станет ценным «языком» для противника?

Но факт оставался фактом. Несколько позднее в своем письменном объяснении Томин сообщал: «Когда стемнело, мы двинулись к переднему краю противника и стали наблюдать и прислушиваться. Преодолев минное поле я проволочное заграждение, мы подползли к брустверу вражеской траншеи и там заметили двух часовых, но метрах в 6–10 от траншеи немцы обнаружили нашу разведгруппу, открыли ружейно-пулеметный огонь и забросали гранатами, которые, к счастью, перелетели через нас. Видя такую сложную обстановку, я принял решение — забросать траншею противника гранатами и отступить. Мы так и сделали. Группа вернулась без потерь, но и пленного не взяли.

Конечно, это очень большая моя ошибка. Я, как командир полка, не имел права ходить в разведку, но разведчики полка это должным образом оценили и вскоре в другом месте взяли пленного».

Откровенное признание ошибок в какой-то мере смягчало, но не снимало вину Томина. Оставалось решить, как быть с ним дальше. Командир и комиссар дивизии были согласны с моей оценкой фактов, вместе с тем признавали, что не оказали Томину, молодому командиру полка, необходимой помощи.

На обратном пути я все больше утверждался в мысли, что спешить с освобождением Томина от должности командира полка не следует. Было ясно, что этот молодой офицер страстно желает воевать, уничтожать врага. Человек он восприимчивый, исполнительный. Словом, я внес А. И. Зыгину предложение ограничиться наложением на майора Томина строгого взыскания. Так и было решено.

— Ну и как, обернулось ли это в пользу дела? — спросил Берзарин.

— Да, минувший после того год показал, что Военный совет не ошибся. Томин сделал правильные выводы, — заключил я свою характеристику молодого офицера. — И смелости в нем не убавилось, в боевой обстановке тянется на самый острый и ответственный участок. Правда, это стоило ему нескольких ранений.

Забегая вперед, скажу, что при освобождении Духовщины 879-й полк и его командир действовали отлично, и я был рад, что Николай Эрастович вспомнил об этой нашей беседе, когда познакомился с самим Томиным.

Разумеется, вступление в исполнение многообразных и сложных обязанностей командарма даже для такого опытного военачальника, как Н. Э. Берзарин, не могло быть во всем гладким. Мне довелось видеть его в это время в различных душевных состояниях.

12 сентября командарм возвратился из войск на КП армии очень возбужденным и расстроенным. Когда я зашел к нему в блиндаж, он порывисто шагал из угла в угол. На мой вопрос, не случилось ли что, Берзарин ответил:

— Да. Буду вести неприятный разговор.