«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Итак, следует во всеуслышание осудить тех, кто, поддавшись опрометчивому стремлению усовершенствовать общество и претендуя на полный разрыв со светской фальшью, гордится манерами резкими, грубыми и полностью противоположными тем, какие приняты от века. Эти колкости доказывают лишь неопытность и слабость суждения. Кроме того, довольно часто у молодых людей прямых и чистосердечных грубости проистекают из некоего разочарования в жизни, омрачающего их юные годы.

Что же до тех, которые неучтивы по расчету, себялюбивы из принципа, которые ведут себя грубо, чтобы добыть с помощью внушаемого ими отвращения или страха то, чего они не могут добиться иным путем из‐за отсутствия достоинств, было бы желательно, чтобы их неучтивость, следствие тщеславия и ревности, преследовалась по закону. Коль скоро эти люди не желают жить в обществе, законодателям следовало бы отвести им место вне его. Те, чьи манеры не отполированы, действуют в высшей степени неполитично. Мы, бывшие свидетелями первой революции, знаем об этом не понаслышке.

Когда преувеличенная учтивость старинной знати начала выходить из употребления, в том огромном множестве граждан, какое прежде именовали буржуазией, воцарилась на первых порах учтивость истинная. Это счастливое действие произвели равенство перед законом и общность интересов. Однако вследствие роковой закономерности, согласно которой власть природная или государственная неизменно накладывает свою печать на общество, ею подавляемое, очень скоро республиканская партия заменила жеманство придворного языка некоей прямотой выражений, которая не замедлила выродиться в оскорбительную грубость. Вплоть до эпохи Директории этот порок был во Франции столь заметен, он порождал столь сильную потребность в возвращении к учтивости хотя бы мнимой, что все те, кто еще помнили о старинных традициях, оказались нарасхват. Сегодня трудно представить, до какой степени это расположение умов помогло чуть позже завсегдатаям старого двора втереться в доверие к Наполеону и сделаться незаменимыми при дворе новом[322].

На сей счет рассказывают такую историю: один из наполеоновских офицеров, свято хранивший традиции версальского этикета, доставив депешу первому консулу, поднес ее, прижимая большим пальцем к пуговице на своей шляпе. Бонапарт, весьма ревниво следивший за тем, чтобы подданные выказывали ему уважение, взял письмо, не выдав ни осуждения, ни удовлетворения. По тому почтительному виду, с которым офицер разыграл свою маленькую комедию, первый консул догадался, что в этой лести содержится нечто поучительное и полезное. Когда же выяснилось совершенно несомнительно, что этот церемониал в самом деле был в употреблении при дворе старинных французских королей, он ввел его в обиход при своем дворе, а дворянина, от которого о нем узнал, повысил в звании. Очень скоро армейские полковники начали брать пример со своего патрона-императора, так что в иных кавалерийских полках гусар не позволил бы себе поднести командиру письмо, да и вообще любой письменный приказ, не прижимая его шомполом к стволу своего карабина[323].

Как видно, колебания духа и характера нашей нации подвержены тем же законам равновесия, какие управляют колебаниями твердых тел. Расшитые золотом кафтаны и жеманная галантность двора Людовика XV породили карманьолы[324]и грубые речи безжалостных санкюлотов 1793 года. Не прошло и нескольких лет, как отвращение, вызванное этим чудовищным бесстыдством, заставило французов, как мы все помним, возвратиться к титулам, орденским лентам, расшитым фракам и толпам камергеров, так что Людовик XVIII по прибытии во Францию в 1814 году нашел монархическую мишуру подновленной и совершенно готовой к употреблению.

Быть может, лучше всего об этих резких перипетиях можно судить по тем пьесам, какие представлялись на театре в этих разные эпохи. В комедиях Дора, Мариво и Пуансине, которые игрались вплоть до 1791 года, персонажи разговаривают по-прежнему на приторном придворном языке. Но не прошло и двух лет, как в том самом Париже, где зрители млели от удовольствия, слушая пошлые речи аббатов и полковников, принятых в узком кругу, театры уже не представляли ничего кроме отвратительных драм вроде «Страшного суда над королями»[325].